— Шура! Шурец! Ты живой? Вот это да! Не загнали в концлагерь? Вырвался из тюрьмы? Ну, поздравляю! Как живешь? Где обитаешь? А я уж думал, что от тебя осталась одна углекислота. Или аммиак, в крайнем случае. Ух, Шурка!

Холмин еле успевал отвечать на его вопросы. Однако, кроме радости, встреча с приятелем доставила Васе Проценко и огорчение, которое он не замедлил высказать:

— Надо бы тебя, Шура, угостить, да нечем. В карманах моих — ни копья. Нищ, как безработный химик. А в нашей студенческой столовке тебе, как не прикрепленному к ней, пожевать не дадут. Кормежка там, правда, неважнец, с большой примесью Н₂0, но все так, и в рот можно взять.

Холмин вынул из кармана две сторублевки.

— Держи, Вася. Одну на закуску с выпивкой, а другую — тебе на расходы.

Приятель замахал на него руками.

— Что ты? Что ты? Но надо. Обойдемся и без этого. Такую крупную сумму я тебе и отдать-то не скоро смогу. He раньше, чем окончу техникум.

— Бери, бери. Не то рассержусь, — настаивал Холмин. — Я тебе деньги не дарю, а за работу плачу.

— За какую работу? — удивился Вася.

— Химический анализ мне нужно сделать.

— Анализ чего?

— Крашеной тряпки. Вот этой.

Вася взял тряпку, посмотрел, понюхал и сказал:

— Так это же холстина, театральный грим и клей. Какого тебе еще анализа нужно?

— Верно! — воскликнул Холмин. — Теперь я вспомнил.

— Что вспомнил?

— Знакомый запах. Ведь мы с тобой вместе в школьном драмкружке состояли. Хорошее время было. Помнишь?

— Как же…

Свои воспоминания они продолжили в ближайшей пивной за выпивкой и закуской.

Глава 3

Кто видел расстрелянного?

— До сих пор я все еще не получил ответа на один важный вопрос о майоре Громове, — сказал Холмин Бадмаеву и Гундосову, в который уж раз безуспешно обсуждая с ними события последних дней, вызвавшие в отделе НКВД беспрерывную, непрекращающуюся панику…

Обычная повседневная, — вернее повсенощная, — работа отдела приостановилась; чистка, как в городе и районе, так и среди работников НКВД, сошла почти на нет, количество арестов и расстрелов значительно сократилось, следственные дела затягивались. Столкнувшись с непонятным, вызывающим ужас и не укладывавшимся ни в какие рамки диалектики явлением, — с призраком майора Громова, — энкаведисты стали искать спасения в бегстве от него. Следователи приставали к начальству с просьбами об отправке их в служебные командировки но району; телемеханики боялись допрашивать подследственных и, добывая у знакомых врачей справки о болезни, не являлись на «работу». Дело дошло до того, что Бадмаев был принужден трех следователей и двоих теломехаников посадить под арест на десять дней, а остальным пригрозил судом за «попытку дезертирства с фронта борьбы против врагов народа.»

Появление призрака усилило и увеличило существовавшие в среде работников отдела суеверия. Многие из энкаведистов, не веруя в Бога, полагали, что черти, все таки, пока еще «не ликвидированы, как класс» и им, энкаведистам, приходится выполнять именно «чортову работу». Встреча с «рукой майора Громова» подтвердила основательность подобных суеверий, превратив их в твердые, неопровержимые убеждения. В результате, отдел НКВД был полностью терроризован призраком расстрелянного майора.

Из всех энкаведистов только один полковник Гундосов продолжал сомневаться в существовании чертей. Впрочем, свои сомнения уполномоченный Ежова выражал не особенно энергично, а «случай с призраком из загробного мира» никак объяснить не мог, хотя несколько раз и пытался. Он тоже был напуган встречей с «рукой», но не до такой степени, как Бадмаев, нервно-вздрагивавший при каждом упоминании о ней. У полковника было значительно больше выдержки и чекистской закалки, чем у майора. Глаза Гундосова никогда не отражали волнующих его чувств; они всегда были холодными, внимательными, щупающими и оценивающими и, даже в моменты испуга или гнева, их обычное выражение не изменялось…

Замечание Холмина о майоре Громове вызвало у начальника отдела нервную дрожь. Помотав подбородком, он недовольно загудел:

— Ваших вопросов, гражданин агент, хватило бы на самую длиннейшую анкету. Сколько же можно спрашивать? И когда, это кончится?

— Без вопросов следствия не бывает. Сами знаете, гражданин начальник, — ответил Холмин.

— На какой вопрос ты не получил ответа, браток? — спросил его Гундосов.

— Это было приблизительно за четверть часа до того, как мы обнаружили труп коменданта в его камере. Я спрашивал тогда: кто видел Громова расстрелянным?

— Да многие видали, — прогудел Бадмаев.

— Кто, например?

— Ну, комендант….

— Старый комендант убит, а новый не видел. Кто еще?

— Тогда… наш врач. Он констатирует смерть каждого ликвидированного.

— Можно с ним побеседовать?

— Да зачем это вам?

— Для пользы дела, гражданин начальник.

— Давай-ка, браток, вызови сюда своего лекаря. Кстати, и я на него погляжу, — тоном приказа сказал Гундосов начальнику отдела.

Бадмаев снял трубку с одного из телефонов, стоявших на столе.

— Говорит Бадмаев… Кто это? Товарищ Демент? Зайдите ко мне на минутку…

Вызванный явился спешно. Не прошло и двух минут, как перед столом, в кабинете начальника отдела, уже стояла фигура в белом халате. Это был человек лет пятидесяти с бородой лопаточкой, — густой, но аккуратно подстриженной, — и с очень редкими волосами, прилизанными и уложенными в подобие прически на макушке. Лицо обладателя так неравномерно распределенных волос выражало ожидание, угодливость и беспокойство; черные, быстрые глазки испуганно помаргивали под стеклышками золотого пенснэ.

Бадмаев указал на него Холмину.

— Это наш доктор. Спрашивайте, что вам нужно, гражданин агент.

— Скажите, доктор, вы помните такого заключенного — Виктора Михайловича Громова? — спросил Холмин.

Фигура в белом халате услужливо повернулась к нему.

— Кто же его не помнит? Конечно же, помню.

— Бы видели его расстрелянным?

Борода-лопаточка растерянно затряслась и ее обладатель произнес, запинаясь:

— Вы знаете — не пришлось. Обстоятельства, понимаете, не позволили.

— Как это не пришлось? Про какие обстоятельства вы толкуете, товарищ Демент? — загудел Бадмаев. — Ведь вы же констатировали смерть Громова.

Белый халат метнулся к нему.

— Позвольте объяснить, товарищ начальник… Дело в следующем. Я констатировал смерть Громова… заочно.

— Что? Как заочно?

— Получилось так, товарищ начальник. В ночь казни майора у меня были гости. Я праздновал 25-летний юбилей моей медицинской деятельности. Вы же понимаете, товарищ начальник? Такое событие. Как не отметить? И я договорился с комендантом, что акт о смерти Громова подпишу утром. Конечно, это моя оплошность, я понимаю, но что же было делать…

Врач умолк, испуганно и умоляюще поблескивая на Бадмаева стеклышками пенснэ. Обрюзглая физиономия Гундосова сморщилась в раздраженно-презрительную гримасу и, потирая ладонью свой бритый череп, он произнес, с язвительной иронией:

— Кажный день я наблюдаю тут, в отделе порядочки и удивляюсь. Таких порядочков не найдешь на самой захудалой, товаро-пассажирской речной калоше. Как ты только с ними миришься, товарищ майор?

Вместо ответа, начальник отдела стукнул кулаком по столу и заорал на врача:

— Иди в комендатуру! Немедленно! Скажешь там, что я приказал посадить тебя в карцер. На хлеб и на воду! Две недели будешь сидеть без отрыва от ночных служебных обязанностей.

Втянув голову в плечи и вздрагивая халатом, Демент поплелся к двери. Глядя ему вслед, Гундосов сказал:

— Надо бы больше дать этому лекаришке.

— Я бы его на пять лет посадил, да у нас другого доктора нет, — тяжело и злобно сопя, прогудел Бадмаев.

После ухода врача наступило короткое молчание, которое Холмин прервал повторным вопросом:

— Так, кто же, все таки, видел расстрелянного Громова?