На фотографии был заснят Шамрай в обнимку с Прозоровым. Они сидели за столом, уставленным бутылками, а рядом какие-то полуголые, накрашенные, пьяные женщины…

— Но этого же не было, — застонал Прозоров.

— Не было, — охотно согласился Климов, — но попробуйте докажите, что этого не было. Немцы большие мастера на такие фокусы. Вот, гляньте-ка еще на это. — И Климов показал Прозорову листовку, которую гитлеровцы недавно разбросали с самолетов на нашей передовой и даже в тылу. На листовке был снимок: несколько красноармейцев и командиров сидели в уютной комнате вокруг стола, на котором было полно опять-таки бутылок с вином. Под фотографией было написано, что советские военнопленные в немецком тылу живут прекрасно.

Правда, Климов, не знал, что произошло, когда эта листовка попала в органы контрразведки.

Член Военного Совета фронта генерал Кузнецов попросил контрразведку выяснить, кто такие красноармейцы, изображенные на снимке. Расследованием по приказанию начальника контрразведки Александра Семеновича Полякова занимался капитан Морозов. Ему удалось установить, что все изображенные на снимке бойцы погибли в боях.

Листовка, как и следовало ожидать, оказалась элементарной фальшивкой, состряпанной с провокационной целью отделом пропаганды 18-й немецкой армии. Это был довольно искусный фотомонтаж, смонтированный из фотографий, найденных у погибших красноармейцев.

После доклада Полякова на Военном Совете фронта решено было нескольких погибших бойцов посмертно наградить и материалы об их героизме напечатать в армейских газетах. Так фактически провалилась эта провокация.

Об этом Климов не знал, но не знал об этом и Прозоров. Он решил, что уж если верят таким фальшивкам, как эта листовка, то снимку, на котором он сидит в обнимку с Шамраем, поверят обязательно, и тогда ему конец. Прозоров сразу обмяк. Вот оно! Пришла расплата за проклятую мягкотелость, беспринципность.

— Я с-слушаю вас… — хрипло пробормотал Прозоров.

— Давно бы так, — удовлетворенно сказал Климов.

Пока Прозоров трясущимися руками снова растапливал печку, вернулся третий, и Николаев весело сказал:

— Ну что ж, пожалуй, пора еще разок перекусить! Не правда ли, Федор Данилович?

И, как ни был напуган Прозоров, он все же понял, что третьему не очень доверяли.

За обедом опять беседовали. Теперь больше говорили они, задавали какие-то вопросы, он что-то отвечал, а что — не помнит. Сильно болела голова; порой казалось, что все это ему просто снится.

После обеда Климов взял чемодан и пошел в другую комнату; Прозоров остался на кухне. Сколько он просидел так — не помнил, но, когда вдруг очнулся, ему послышалось, будто кто-то там, в комнате, работает телеграфным ключом.

Прошла первая ночь.

А на рассвете следующего дня Климов и Николаев сказали, что уходят. Чемодан они велели сохранить в надежном месте. Когда нужно будет, за вещами придет либо кто-нибудь из них, либо другой человек, который должен сказать пароль: «Федор Данилович? Я от Федора из Пскова».

На прощание Климов и Николаев оставили Прозорову полбуханки хлеба, банку мясных консервов, несколько кусков сахару и двадцать тысяч рублей — две пачки, по десять тысяч в каждой. Они ушли, а Прозоров не мог найти себе места.

«Не буду немецким шпионом! — лихорадочно думал он. — Надо что-то делать! Но что? Если бы сейчас была Катя! Сколько раз она говорила: „Смотри, Сережа, нельзя быть таким смирным. Пропадешь ты в сложных обстоятельствах, если не станешь наконец настоящим мужчиной”». Ах, если бы была Катя! Она всегда спасала его в самых «сложных обстоятельствах»… Прозоров несколько часов ходил вокруг дома и только потом обнаружил, что все это время был без пальто.

Вечером у него появился сильный озноб, он потерял сознание. На другой день, утром, пытался подняться, но не смог. Так он провалялся дней семь-восемь, а потом стал медленно поправляться. Когда он уже начал ходить, его навестила незнакомая молодая, красивая женщина. На ней была военная форма.

— Федор Данилович? Я от Федора из Пскова.

У Прозорова сжалось сердце. Он только кивнул: слушаю вас.

— Как живете? Вы что, больны?

— Живу, как видите. Болел все время, простудился. Сейчас немного лучше.

Женщина, видимо, спешила.

— Я на минуточку, — быстро заговорила она. — Приехала сообщить, что у ваших друзей все благополучно. Все остается так, как договорились. Вам приказано из поселка не отлучаться до особого указания. Я, возможно, еще к вам заеду.

Она попрощалась и ушла.

Зачем она приезжала? Проверить его? Прозоров подошел к окну. Недалеко от дома непрошеная гостья села в поджидавшую ее санитарную машину. Занятый своими мыслями, Прозоров не обратил особенного внимания на то, что за ней проследовала «эмка», окрашенная в белый цвет.

Во время болезни Прозоров не интересовался чемоданом, не притрагивался к нему. Он так и стоял за кроватью в другой комнате, — там, где его оставили. Как хотелось Прозорову забыть об этой истории! Но последний визит напомнил ему все, что произошло. Надо было что-то делать, принять какое-то решение.

Он открыл чемодан. Там была рация.

Много передумал Прозоров в эти дни.

Наступила расплата за трусость, за слабоволие, за гнилую теорийку: «Моя хата с краю…» «Так и надо, — бормотал он, — так и надо. Катя не раз меня предупреждала, что так жить нельзя. Если бы в свое время я дал отповедь Шамраю! Только на таких, как я, они и могут рассчитывать. Но как же мне теперь жить дальше?» Он метался по дому, пытался чем-нибудь заняться, но все валилось из рук. И наконец Прозоров решился. Пусть будет, что должно быть. Надо идти в НКВД и все рассказать.

Всю ночь пролежал с открытыми глазами. На рассвете встал, умылся, побрился. Нашел небольшой чемоданчик, положил туда завернутые в газету деньги. Потом, тяжело вздохнув, засунул в чемодан полотенце и пару чистого белья.

Прозоров плелся по шоссе, еле передвигая ноги.

Прошел не больше двух километров и остановился. Дальше идти не было сил. Неожиданно его догнала легковая машина, шедшая по направлению к городу. Он робко поднял руку. Машина затормозила. Командир, сидевший рядом с шофером, открыл дверцу.

— Что случилось?

— Мне нужно срочно в Ленинград. Но я не совсем здоров, и мне тяжело идти. Если можно, возьмите меня.

Командир, сидевший в машине, согласился подвезти Прозорова до Финляндского вокзала.

И вот он у бюро пропусков! Сто́ит только нажать на тяжелую входную дверь, зайти туда, рассказать — и все мучительное останется позади. Но тут же пришла мысль: а вдруг не поверят? Возьмут и расстреляют! Ну хорошо, он заслужил, но что будет с Катей, с детьми? Нет, лучше решить иначе! Прозоров круто повернулся и пошел по направлению к Неве. Он дошел до Кировского моста, где на ледяном покрове реки виднелись полыньи, пробитые артиллерийскими снарядами…

— Вот как будто и всё, — хрипло сказал Прозоров. — Прошу поверить мне…

Он достал из чемоданчика завернутые в бумагу деньги — те двадцать тысяч — и положил их на край стола.

Чекисты переглянулись. Потом Морозов что-то тихо сказал Волосову, и тот вышел. Через некоторое время Прозорову принесли тарелку щей, ломтик хлеба и чашку горячего чая с кусочком сахара.

Прозоров смертельно устал после всего пережитого, но оттого, что он наконец все рассказал, ничего не утаил, ему стало легче. Он не знал, какая судьба ожидает его, и был готов к самому худшему. И все же ровное и сдержанное поведение чекистов немного успокоило его. Он даже почувствовал, что голоден, и, благодарно взглянув на военных, стал есть.

Щи были постными, ломтик хлеба был тоненький, и Прозоров с горькой усмешкой вспомнил, что говорил ему Климов: «Голодает только народ, а чекисты и исполкомовцы как питались до войны, так и теперь обжираются!»

Чекисты вышли.

Оставшись с вахтером, Прозоров ждал, что с минуты на минуту его отведут в одиночную камеру и на этом закончится на долгие годы его связь с внешним миром. Возможно и… Ведь война! Больше всего его волновала судьба жены и детей. «Что будет с Катей, с ребятами? А если с ними будет все в порядке, что она скажет про меня детям, когда они подрастут?»