В лодке было шестеро, все с автоматами. Трое из них были гребцы, трое шли к «Люциферу». Эти трое выпрыгнули из лодки, и Граф уже поторапливал их, чтобы они быстрее разгружали свое имущество.

С двух сторон подошли помощники Графа. Чемоданы, мешки, ящики с ручками, похожие на патронные, были очень тяжелы. Их выкладывали прямо на песок, и двое помощников Графа оттаскивали ящики на взгорье, в лес.

Но вот лодка опустела и закачалась на волне. Лидумс подошел к Графу, обнял его. Подождал, пока вернулись носильщики, обнял и их. Наклонился и потрогал землю рукой, словно хотел проститься и с нею, а затем горсть ее положил себе в карман. Вилкс, пожав руку Графа, торопливо прыгнул в лодку, — все думы и лирические воспоминания о матери-родине как-то вдруг вылетели из его головы, он уже нетерпеливо поглядывал на Лидумса.

Но вот и Лидумс перешагнул через борт лодки, сел на переднюю банку, три гребца, до сих пор не произнесшие ни слова, навалились на весла, и лодка медленно поползла обратно к катеру, который все мерещился вдали серой тенью на фоне туч и моря.

Начиналась дорога в Англию.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

В тот праздничный день, 6 ноября, когда мирный рижский житель Янис Приеде вдруг услышал произнесенный долговязым незнакомцем пароль, прозвучавший как выстрел, — все для Яниса кончилось.

Нет, он был еще жив, только долго-долго длилась боль в сердце, вязкая темнота залила глаза, и чувствовал он себя так, словно только что кто-то выстрелил ему в сердце, пуля прошла чуть-чуть левее, и вот он возвращается к жизни, но никогда уже не будет таким сильным, уверенным, спокойным, каким был все эти годы.

Можно было еще отделаться от этого кошмара простым пожатием плеч, притвориться, что ты ничего не понимаешь, — а он уже пробормотал отзыв:

— Дача сдавалась, но теперь там ремонт…

В это короткое мгновение он подумал о чем-то, был какой-то проблеск мысли, который Янис едва ли мог выразить словами. Что-то вроде: «Они уйдут, и это будет еще хуже!» Или: «Пусть уж я один отвечу за все!»

Ему показалось: жизнь его кончилась.

Нет, он еще не умер, он двигался, даже отвечал на вопросы этих чужих людей, рассматривал их, дивился их беспокойной, словно бы трусливой наглости, с какой они распоряжались и им самим и его домом, и хотел только одного: чтобы жена не пришла домой, чтобы ее как можно дольше задержал парикмахер, чтобы она заехала к матери, мало ли что может случиться в ближайший час, вдруг все это только приснилось ему, и вот-вот он проснется… Но если это только сон, то пусть тогда Майга как можно скорее вернется и разбудит его…

Но он уже понимал, что это не сон.

Он пошел в магазин и увидел улицу, увидел темное здание бывшего гнезда айзсаргов и вдруг не поверил, что в этом доме снова обосновались профсоюзы, не поверил в красные знамена над воротами домов, не замечал уже праздничной толпы, не слышал беззаботного шума в магазинах, правда, там теперь толпились только опоздавшие, и не так уж много; умные люди готовятся к празднику задолго. И он покупал водку, пиво, какие-то консервы, а сам думал, почему он такой несчастный, неужели одна ошибка обязательно должна повлечь за собой другую, одно преступление стать фундаментом для другого… Но ведь это же получается так, как в каком-то греческом мифе, где Геракл громоздил гору на гору: Пелион на Оссу…

Янис не так уж давно начал снова учиться, наверстывать пропущенное за войну, и сведения о греческих мифах, которые он получал из учебников, очень его занимали, но в эту минуту, вспомнив о Геракле и его подвигах, он застонал, да так громко, что продавщица, завертывавшая в бумагу его покупки, с испугом спросила:

— Вам плохо?

— Да! — машинально ответил он, а потом испугался. Ведь эти бандиты, вошедшие к нему в дом, могли и не довериться ему, послать за ним кого-нибудь. Кто знает, сколько их появилось? Может быть, эти трое только разведчики, а тут вот, на улице, в магазине, в подъезде соседнего дома дежурят их помощники или сообщники, вооруженные пистолетами или, может, автоматами…

Он огляделся и увидел обыкновенную праздничную толпу, услышал все те же обыденные, но празднично-обыденные слова: «Бери побольше простой водки, а черного бальзама достаточно одной бутылки, для вкуса и запаха. Я всегда подливаю не больше двух рюмок на бутылку, отлично!» «Да не надо сыру, кто ест сыр? Я сделала соленую редьку с маслом, помнишь, прошлый раз все ели только редьку».

Он слышал все и не понимал, как люди могут разговаривать о таких пустых вещах, когда с ним произошло самое страшное несчастье. И в то же время знал, что никому не скажет о навалившемся на него несчастье, потому что и само-то несчастье пришло к нему как кара за проявленную им однажды трусость, за страх перед смертью… И подумалось, лучше бы я тогда умер…

Но он был жив, и следовало торопиться, чтобы эти свирепые люди, ворвавшиеся в его дом, не подумали, будто он обманывает их… Ведь они могли и застрелить его. Застрелить и уйти. Что им Приеде? Просто — неудачный адрес. Наверно, так сказали бы они, если у них спросили бы отчет. Например, тот же самый Силайс, или, как он называет себя таким вот людям, вроде Приеде, и этих шпионов: «Габриэль». Они застрелят Яниса Приеде, а потом, вернувшись туда, откуда пришли, скажут этому Габриэлю: «Мы его пришили, хозяин!»

Почему-то он явственно услышал именно эту фразу, жаргонную, загадочную, хотя никогда не водился ни с ворами, ни тем более, с бандитами. Но услышал так явственно, что даже оглянулся: не идут ли за ним?

Никто за ним не шел. Но теперь он боялся не только бандитов, тех, что ждали его, — ему думалось, что его обязательно сопровождают или сторожат у входа в дом, и Приеде боялся всех людей! Он оглядывался на идущих сзади и думал: «Ну, конечно, это следят за мной! Следят чекисты! Они пропустили этих бандитов ко мне, а теперь ждут, что я стану делать, что станут делать бандиты! И очень может быть, что вот сейчас мне на плечо ляжет тяжелая рука и тихий голос произнесет: «Гражданин, пройдемте со мной…»

И опять что-то произошло в его сознании. Он вдруг подумал: «Но ведь как раз это было бы лучше всего! Старому моему преступлению уже, наверно, миновала давность. Ну, а новых преступлений я не совершал, я просто принял у себя людей, но и сделал-то это лишь потому, что побоялся: уйди они в ночь, в безвестность, они могут натворить бог знает что, лучше уж пустить их к себе и посмотреть, так ли уж они опасны».

И тут ему показалось: ведь именно эта мысль и заставила его ответить паролем. Да, он испугался! Не за себя, а за других. Кто знает, куда они пойдут и что сделают? А сейчас они в его руках. И пока они в его доме, они не опасны…

Это была странная мысль. И она словно бы спасала его от страха. Он не позволит им совершать преступления! Он будет держать их при себе, этих посланцев дьявола, а когда увидит, что они готовы на мерзость, обезвредит их. Как? Но это уж другой вопрос…

Он вытер пот со лба. Пот был холодный, не тот, что бывает после жаркой работы или после долгого отдыха летом на взморье. И лоб был холодным. И самому Приеде было холодно, так что он нечаянно заклацал зубами. Но тут он вспомнил, как подозрительны к людям те, что пришли к нему, остановился, еще раз вытер лицо, уравновесил дыхание, и только тогда поднялся, не спеша, по лестнице и открыл дверь своим ключом.

Да, они были подозрительны ко всему на свете. Они стояли в коридоре перед дверью, сунув руки в карманы, и Приеде знал, что руки их сжимают рукояти пистолетов, рукояти мокры от пота, предохранители на пистолетах спущены, эти люди готовы стрелять, не вынимая оружия из карманов, прямо сквозь пиджак, сквозь плащ, для этого им достаточно шевельнуть пальцем.

Он сделал вид, что ничего не заметил, прошел, как сквозь строй, под настороженными взглядами в столовую, расставил закуски и бутылки. Не глядя на них, спиной чувствовал, как они переглядывались, соглашаясь друг с другом: «Мир! Не стрелять!»