Дафна осторожно посадила мальчика на землю и встала, растирая затекшие руки.

— Дафна, Дафна, не уходи! — в ужасе закричал Ктесий и, обхватив ее ноги, горько заплакал. — Не уходи, не уходи!

Она нагнулась и взяла его на руки. Он крепко ухватился за ее шею и уткнулся в ее плечо. К ним подбежала Анна.

— Дай-ка мне его, — сказала она, но Дафна покачала головой.

Ксанфий пошел впереди, прокладывая путь в толпе, — весь двор теперь был забит народом, а в ворота по-прежнему вливался людской поток. Дафна шла за Ксанфием, спотыкаясь и стараясь не уронить мальчика, и невольно прислушивалась к крикам вокруг.

— Как начался пожар? — спросил кто-то.

— Да разве ты не слышал? — ответили ему. — Это все косский асклепиад Гиппократ. Хранилище загорелось сразу, как только он из него ушел. А потом огонь перекинулся на палестру и на дом Ктесиарха.

— Откуда я знаю? — донеслось с другой стороны. — Говорят, он завидовал Эврифону. Он отплыл на Кос. Вовремя, успел, а то бы его убили. Хорошо еще, что ветра нет…

Дафна отнесла Ктесия к себе в спальню, умыла его и попробовала успокоить. Но стоило ей встать, чтобы уйти, как он начинал плакать и цепляться за ее одежду. В конце концов он все-таки уснул — по-детски мгновенно.

Дафна на цыпочках вышла из комнаты и сбежала по лестнице, ища отца. Ведь он должен был давно уже вернуться. Вдруг в дверях послышался его голос: Эврифон только что вошел и звал дочь. Она бросилась к нему. Он был без плаща, его прожженный в нескольких местах хитон, лицо и руки почернели от копоти. Ксанфий принес светильник. Эврифон посмотрел на дочь.

— Мне сказали, что вы с Ктесием целы. Хвала богам и за это.

Он остановился, словно не зная, что делать и говорить дальше, подумала Дафна. Она отвела его в экус, и он присел на краешек ложа — измученный худой старик. Его длинное лицо совсем побледнело, а белки глаз были красными.

— Они погибли, — глухо сказал он. — Все погибли. Жар так велик, что подойти близко нельзя, но мы попробовали разгрести пепел… Не уцелело ни кусочка папируса. И свитки со стихами Сафо, которые я собирал для тебя, Дафна, наверное, тоже сгорели.

— Самый мой любимый свиток цел, — сказала она. — Он у меня в спальне.

— Странно, — задумчиво произнес Эврифон, — странно видеть, как горят мысли и развеваются по ветру с дымом — и мысли, и знание, и красота. Из всех драгоценных медицинских свитков уцелели только те, которые я подарил Гиппократу, когда думал, что ты выйдешь замуж за Клеомеда и будешь жить на Косе. Но Гиппократ, наверное, спалит и их.

— Нет, отец. Он этого не сделает. И он не поджигал хранилища.

— Ты так думаешь? А все говорят, что это был он. — Упершись локтями в колени, Эврифон сжал лицо ладонями и уставился в пол. — После смерти твоей матери у меня оставалось два сокровища — ты и медицинские свитки. Детей у меня больше быть не могло, и я начал пополнять нашу библиотеку. Пойми, это была лучшая и самая полная медицинская библиотека в мире. Ее больше нет, а ты скоро покинешь меня. Таковы пути жизни. Но ведь я еще не старик, нет!

— Приляг, отец.

Эврифон послушался ее, словно ребенок, и уткнулся головой в подушку. Дафна посмотрела на Ксанфия.

— Унеси светильник.

Он кивнул и, шаркая, вышел.

Дафна знала, что тут не помогут никакие слова утешения. Она склонилась над отцом, словно была его матерью, а не дочерью, и нежно коснулась его плеча.

Неужели? Да… Он тихо плакал, ее отец!

— Я пока уйду, — сказала она. — А потом принесу твой ужин сюда, и мы поужинаем вместе.

Глава XX Клятва Гиппократа

Как и предсказывал хозяин триеры, на которой плыл Гиппократ, было еще темно, когда судно бросило якорь у входа в гавань Мерописа. Лодка доставила Гиппократа на берег, и он пошел по твердому песку у самой воды, выбирая путь при свете звезд, горевших теперь даже ярче прежнего, потому что луна зашла. Он прислушивался к шипению волн, которые равномерно накатывались на пляж.

На их вздымающейся поверхности не было ни ряби, ни пены, и все же глубина моря дышала движением и мощью. Вот так же и пульс, думал Гиппократ, рассказывает о жизни и силе тела, когда мышцы и разум убаюканы сном.

Жизнь представлялась ему теперь бессмысленным и однообразным кружением, но тем не менее он был полон желания вернуться к своей работе. Да, он сумеет заново соединить разорванные концы своей жизни и мыслей.

Гиппократ постучался в ворота, и они бесшумно распахнулись. Элаф поздоровался с ним.

— Что случилось? Почему они не скрипят? — воскликнул Гиппократ.

— Ты заметил? — довольным тоном спросил Элаф. — Я их смазал, как ты велел. Пусть твоя мать простит меня, но ведь теперь хозяин здесь ты. Все так и думали, что ты приедешь еще до зари. Поэтому Сосандр остался ночевать здесь. Он спит в ятрейоне.

В ладонь Гиппократа ткнулся холодный нос Бобона, и ее нежно лизнул теплый собачий язык. У привратницкой было совсем темно, и можно было только догадаться, что пес в безмолвной радости бешено виляет хвостом.

— Бобон ведь никогда не лает, когда я прихожу.

— Он узнает скрип твоих сандалий по песку, — объяснил Элаф. — Да и я тоже. И все остальные. Мы всегда радуемся этому скрипу.

Гиппократ погладил пса и направился к своему дому.

Дверь была полуоткрыта. Он распахнул ее и прошел во внутренний дворик. В рукодельной горел огонь. Он заглянул за ширму. Его мать совсем одетая сидела за ткацким станком и крепко спала, уронив руки на колени и положив голову на начатый холст. Гиппократ смотрел на нее, охваченный нежностью. Ее седеющие волосы матово сияли в мерцающем свете лампы, лицо было исполнено ясного спокойствия. Как она помогала ему, сколько дала ему силы! А его отцу она всегда была радостью и поддержкой!

— Матушка! — негромко позвал он.

Праксифея вздрогнула.

— Ах! Я, кажется, уснула.

Она крепко обняла сына, и они несколько мгновений молча стояли так. Гиппократ ласково коснулся губами ее волос. Исходивший от них тонкий и приятный аромат, вдруг вернул его на миг к тем дням детства, которые лежат на пороге первых воспоминаний.

— Я так рада, что ты наконец вернулся, — сказала она, отступив на шаг и оглядывая сына. — Сосандр рассказывал, какую замечательную речь ты произнес в Триопионе на ступенях храма. Ведь даже жрец Аполлона повернулся к тебе и сказал так, что все слышали: «Ищи истину. Ибо истина лучше победы. Иди путем, который ты избрал, Гиппократ, и знай, что впереди идет Аполлон!» Я много раз повторяла про себя эти слова с тех пор, как услышала их от Сосандра. Я горжусь тобой, мой сын. И очень счастлива, что ты решил остаться с нами на Косе.

Гиппократ улыбнулся ей.

— Я рад, что нужен здесь, рад, что меня ждет работа. Но я думал, что ты еще гостишь в Галасарне. Как Фенарета? Кости не сместились? Я постараюсь поскорее проведать ее.

— Она чувствует себя хорошо, и кости, по-моему, не сдвинулись. Я оставила ее в надежных руках. Собственно говоря, она просто-напросто приказала мне вернуться домой и подыскать наконец тебе жену. Можно подумать, что нам с тобой эта мысль никогда даже в голову не приходила. На прощанье она мне сказала: «Я убедилась, что лучше Дафны для него невесты не найти». Так что же ты, сынок, расскажешь мне про Дафну?

— Бабушке следовало бы родиться царицей, повелительницей женщин, — шутливо заметил Гиппократ, словно не расслышав ее вопроса. — Каким деспотом она была бы! Уж она сумела бы свергнуть Артемисию, как по-твоему?

— Гиппократ! — возмутилась его мать. — Расскажи мне про Дафну. Разве ты не понимаешь, что я сгораю от нетерпения?

— Ах, Дафна! Ну что же… Она здорова и, кажется, замуж еще не вышла. А если поверить твоей приятельнице Олимпии, то и вообще собирается прожить жизнь в девушках.

Он с горечью усмехнулся, и Праксифея укоризненно покачала головой. Она понимала, что он прячет под шуткой жгучую боль.

— Моя приятельница Олимпия! — повторила она в отвращением. — Это ты от Сосандра научился дразнить меня? Отвечай прямо: сказал ты дочери Эврифона, что любишь ее, или нет?