А портрет Сталина как же? А вот так, остался в брошенной землянке. Не перенес его к себе лейтенант Керженцев. Без надобности портрет.

Таких эпизодов немало, и каждый из них вызывал тихий ужас у всех генералов увещевательных и карательных служб.

Не было, скажем, в те годы мысли еретичнее, чем мысль, что не гений Сталина, а горы солдатских трупов да — напоследок — второй фронт привели к победе.

Виктор Некрасов высказывает эти мысли, правда, осторожно, как бы сомневаясь вместе с солдатами, можно ли считать африканские события вторым фронтом.

Однако отмечает: «Сталин выступал шестого ноября… (со своим провидческим посулом «Будет и на нашей улице праздник». И — каков провидец!) «…Седьмого союзники высаживаются в Алжире и Оране…

Тринадцатого же ноября немцы в последний раз бомбят Сталинград… И улетают. В воздухе воцаряется непонятная, непривычная, совершенно удивительная тишина… Выдохся фриц. Это ясно». А. вот уже и вовсе без обиняков.

«Ширяев говорит, не поднимая глаз: «А все-таки воля у него какая… Ей-богу!» «У кого? — не понимаю я». (Ишь ты — не понимает Некрасов… — Г. С.)

— У Сталина, конечно… Ведь второй год лямку тянем. А он за всех думай…

Тебе хорошо. Сидишь в блиндаже, махорку покуриваешь, а не понравится что, вылезаешь, матюгом покроешь, ну, иногда там пистолетом потрясешь… А у него карта. А на ней флажки. Иди разберись… И вот смотри — держит всех нас…»

Испуг официальной критики был таков, что поначалу они подходили к книге, как к заминированному предмету.

«Держит всех нас…» Что автор хочет этим сказать? На что намекает?! Никто не смел выговорить публично, но все думали об одном и том же, зашептались в редакциях, в Союзе писателей; объяснено ведь черным по белому: «пистолетом потрясешь…»

Значит, получается по Некрасову, Сталин держит… трибуналами, заградотрядами МВД, расстрелами перед строем и на дорогах, пистолетами комбатов. Словом террором…

Каратели-то знали, сколько миллионов солдат расстреляно и брошено в лагеря — и во время войны, и после нее, когда стали возвращаться эшелоны с несчастными военнопленными! Сколько миллионов сгноили голодом и холодом!

Но трибунальские бумаги хранились за семью печатями. С грифом «СС» (совершенно секретно).

Что же делать? Отдавать автора под суд, конечно, закрытый, а книгу — немедля изъять? Или не заметить?

Тут уж как прикажут. На всякий случай начали в печати шельмовать, исподволь, осторожно. Зловеще замелькало на обсуждениях, в начальственных кабинетах расхожее словечко судебных следователей и номенклатурных критиков: «якобы…»

Якобы страхом держит! Якобы расстрелами!

Ан не вышло…

Виктор Некрасов был награжден Сталинской премией за 1947 год — для этого разъяренный бульдожистый Всеволод Вишневский всех на ноги поднял; понимал: уступит Фадееву, вычеркнувшему Некрасова из списка награжденных, отдаст молодого писателя на растерзание — самому головы не сносить…

Забыть ли Некрасову те дни? Он сам пишет об этом:

Но уж более столь еретический текст не публиковался, так и остался — лишь в журнале «Знамя», десятом номере за 1946 год. Гора последующих лауреатских изданий погребла смертельно опасный оригинал раз и навсегда.

Вот каким он стал уже через год, в книге, вышедшей в 1947 году, в издательстве «Московский рабочий», которым руководил добряк Чагин, некогда покровитель Сергея Есенина: роковая фраза «держит нас всех» уточнена: «И вот смотри — держит же, держит… Весь фронт держит…» И хотя повесть отдельной книгой вышла через два года после победы, редактор на всякий случай — пронеси, Господи! — добавляет комбату Ширяеву веры и прозорливости: «И до победы доведет (Сталин то есть. — Г. С.). Вот увидишь, что доведет…»

Сличаешь журнальный и книжный тексты, и видишь — книга испещрена, перепахана редакторской рукой.

Виктор Некрасов даже присвистнул, когда я недавно показывал ему тексты. В те дни он, автор первой книги, и подумать не мог, что его смеют так «улучшать…»

Сейчас, из дали лет, особенно отчетливо понимаешь, что Виктор Некрасов прошел буквально по лезвию ножа.

Ни одной опасной темы «не забыл». Ни одной.

…Началась вакханалия официального сталинского шовинизма. Автор намеренно одного из главных героев вывел под фамилией Фарбер, да описал подробно, что он, Фарбер, «особо остро чувствует свою неполноценность»… Правда, Фарбер тут же увел разговор в сторону, мол, завидует Фарбер комбату Ширяеву, его силе и ловкости.

Но чтоб читатель, вдумчивый читатель, не дал себя увести в сторонку и ощутил направленность подтекста, Некрасов написал диалог Керженцева с резким правдивым разведчиком Чумаком. «А теперь расскажите о танках. Как фамилия того, второго, который подбил?» — спрашивает Керженцев. «Корф», — отвечает Чумак. — «Рядовой?» — «Рядовой». — «Это его первый танк? — не унимается Керженцев. — Награжден?» — «Нет». — «Почему?» — «А хрен его знает, почему. Материал подавали…»

Оказывается, порой неуютно было на антифашистской войне людям с нерусскими фамилиями Корф и Фарбер, сообщает бесстрашный Некрасов — подумать только! — в 46-м году.

В этом новом глубинном пласте почти все — аллюзии, недомолвки, как бы случайные реплики, постижимые только при дальних отсветах разбросанных, как бы не связанных между собой фактов; понятные, впрочем, в России всем, жаждущим правды.

В этих сценах уже тогда поднялся во весь рост русский писатель и русский человек Виктор Некрасов, ярый ненавистник великорусского шовинизма, разбуженного Сталиным. Тот Некрасов, который позднее всколыхнул всю Россию своим публичным протестом против киевских помпадуров, вознамерившихся превратить Бабий Яр в Парк культуры и отдыха.

«В Бухенвальде поставили колокол, — писал он в «Литературной газете» в 59-м году. — Набат его предупреждает о том, что подобное не должно повториться. А в Киеве? Бальные танцы на могилах расстрелянных?..»

К концу «Окопов Сталинграда» читатель проникает в такие глубины подтекста, которые критики не просто обошли. Обежали, зажмурясь…

Случайно ли кровавая бойня, устроенная начальником штаба Абросимовым, тупым, жестким истериком, — эпизод, завершающий повесть? Это — последний эмоциональный, психологический удар. Место в сюжете рассчитано с такой точностью, с которой сапер Керженцев обезвреживал мины: неточное движение — и тебя нет…

Комбат Ширяев готовит атаку. Противник так близок, что и у немцев, и у русских ходы сообщения оказались общими. Ширяев и Керженцев решили взорвать завалы, разделяющие проходы, и ворваться в немецкие окопы, не выскакивая наверх, под огонь немецких пулеметов, бьющих в упор.

Только приблизились к завалам, бежит Абросимов.

«Он тяжело дышит. Облизывает языком запекшиеся губы.

Я вас спрашиваю — думаете вы воевать или нет, мать вашу?!..

— Думаем, — спокойно отвечает Ширяев. — Разрешите объяснить.

Абросимов багровеет.

— Я те объясню…

Хватается за кобуру.

— Шагом марш в атаку!.. Где ваша атака?

— Захлебнулась, потому что…

— Я не спрашиваю, почему… — и вдруг опять рассвирепев, машет в воздухе пистолетом. — Шагом марш в атаку! Пристрелю как трусов! Приказание не выполнять…

Мне кажется, что он сейчас повалится и забьется в конвульсиях.

— Всех командиров вперед! И сами вперед! Покажу вам, как свою шкуру спасать… Траншеи какие-то придумали себе…

Пулеметы нас почти сразу укладывают. Бегущий рядом со мной боец падает как-то сразу, плашмя, широко раскинув перед собой руки…

Немецкие пулеметы ни на секунду не умолкают. Совершенно отчетливо можно разобрать, как пулеметчик поворачивает пулемет — веером — справа налево, слева направо…»

«Война все спишет!» — любили говорить на фронте преступники, посылающие людей на убой.