С одной стороны и прав Игорь, а с другой — получается, что будто бы он приходит поработать и выпить. Традиция такая, — думает бабушка, — не платить же внуку деньги. Нина перестала здороваться…

— Я и лагун сочиню. Диоген, пишут, вообще в винной бочке жил, вдыхал аромат; а если историки не врут, то он и был родоначальником нынешних токсикоманов. …С гудухой что не жить. Наливай — пей. Диоген виноград топтал. Ему талоны на сахар из папируса не нужны были.

А годы шли, подталкивая перестройку к логическому завершению. Менялись люди, менялись витрины магазинов. Забылись талоны, забылись очереди за пивом. Последние стали первыми. Игорёк не открывал фабрику сувениров, не торговал турецкими шубками, не открыл и колбасную мастерскую. Примчит к бабушке, мопедик у оградки бросит и со всех резвых ног во двор вломится, поводя мутными красновекими глазами.

— Красота моя, как здоровье, как козы, как пенсия? Ограда, баня, погреб — в порядке? Наливай, родименькая. Где же кружка?

Не слышит, что ему бабушка говорит, пытается втолковать. Сам банку отстоявшейся браги из погреба аккуратно достанет, сядет в беседке, овитой хмелёвыми лианами, закурит. Внимательно смотрит, как банка и бабкино лицо начинают покрываться восторженными слезинами. Хватает дрожащими руками разноску. Инструмент почти растерян, стамеска затупилась, рубанок лопнул, ручка на ножовке того и гляди отвалится, а топорище рассохлось, клин выпал, лезвие всё в зазубринах. Это не бабушка рубила кости, а сам Игорёк по гвоздикам тюкал свои плотницким топориком. Домик у бабушки стал в землю врастать, листы шифера полопались. И сама бабушка всё больше стала горбиться. И внук обзавёлся морщинами, перестал гладить брюки, брил щёки редко и плохо. Руки у него странно подрагивали, когда он брал молоток, но кружка с брагой не дрожала.

…Он взял её быстро и сунул себе в лицо к губам жадным и синюшным, как у бабушки Зои. После второй кружки глаза благодушно щурились и внук расправлял плечи.

— Я тут, бабуль, шифер нашёл у одного. Просит не дорого. Хотя листы были раньше не коровнике. Они не пахнут ни навозом, ни молоком. Скот в колхозе перевели, а фермы раздали по частям, как зарплату. Он хочет шифер перевести в деньги. По курсу. По советской цене. Не дорого. Я внесу половину, а вы — вторую. Домик нужно крышевать. Еще такая зима и снег проломит. …Вы помните, я не мог снег сбросить. У меня возникла желтуха. — Ходит внук радостный по двору, потюкает в курятнике несколько раз по доске — вот и вся тимуровская работа. Через каждые пять минут заходит в беседку, где в зелёном полумраке грустно пустеет банка. Такой внук сердечный. Не забывает, приезжает, а случается и остаётся ночевать, чтобы старушке не было скучно. Курит, пьёт брагу и песни поёт про розовые розы и про велосипед, который нужно долго гнать.

«Всё не одна, — думает старая женщина. — Всё живая душа рядом, а что пьёт мальчик, так время такое. Кто нынче не пьёт? И крышу надо обиходить и деньги стало опасно давать. Как бы не потерял. Было уже так. Дала на уголь, а у него вытащили на базаре. Только кило груш и привёз. У кого не вытаскивает? Он открытый, бесхитростный. Стал рассчитываться и увидели…».

— Сынок, ты привези шифер, а я пока побегаю по соседкам. Свои накопления при тебе отдала твоей маме на операцию.

«Хитрит старая, — подумал Игорь. — Не верит. А ведь она права. Обману. И шифер — дрянь, бой. Не стоит его покупать. А крышу нужно латать. И крыша — дрянь. Была бы работа, можно купить. Цены растут, как чужие дети — быстро и незаметно. Надо выкрутиться».

По листу, по два привозил откуда-то шифер внук. Прятал в сарае, укрывал сеном. Перестал появляться. Приехал через месяц. Сказал, что Нинка выгнала.

— Бабушка, разреши поживу недельку у вас. Потом рассосётся. Мне работу пообещали столяром. Утром Игорь уезжал, но через два-три часа его сутуловатая худая фигура маячила во дворе. Он делал верстак.

— Приняли уже. Буду кадки делать. Заказали под пальмы в санатории.

— Делай, — сказала старушка, радуясь, что внук взялся за ум.

Игорь строгал, пилил, но кадка не получалось. Тогда он полез в пруд добыл чью-то замокающую ёмкость, приволок во двор, аккуратно разобрал, принялся замерять ширину клёпки, диаметр дна. Он потел, он отказывался от обеда, он курил и думал. Через неделю скрутил четыре симпатичных бочки и три маленьких логуна.

— Бабушка, я смог. Этому в армии не учили. — Игорь улыбался щербатым ртом, обнимал свою старую добрую бабушку, которая почему-то плакала. — Ничего, накроем наш теремок хорошим шифером. Буду кадки делать, кружки, сувениры. Мне бы токарный станок. Можно торшеры и подсвечники точить.

Бабушкина радость погасла быстро и безнадёжно. Нина уехала и забрала ребёнка. Игорь приезжал на мопеде. Бабушка перестала радоваться приездам внука. Заслышав знакомый звук двигателя, уходила огородными тайными тропами к подругам, испарялась. Как услышит голосок мопеда, так тотчас испарится, как Коперфильд из сундука на цепях, чтобы внук в трезвом состоянии тела уезжал домой. Игорёк сядет на крыльцо и сидит, как санаторный Максиму Горькому памятник. Говорят, что лечился пролетарский писатель от своей хворобы у нас в бору. Часа сидит, два и высидит свою добрую бабушку.

— Что с заказами? Когда будешь выполнять? С меня трясут девки, — наступает бабушка на внука.

— Накрылся наш бизнес. Нет железа. На обручи. — Смотрит на бабу Зою незнакомый человек с больными закисшими глазами, с трясущимися руками и подбитым глазом, который затянула многоцветная опухоль некрасивого вида. — Похмели, баушка. Слышишь, как голова трещит? …Как нет? Когда кончилась? Ну, хоть гущи, хоть тройного одеколона. Скончаюсь, тебе же хуже будет. Позычь у соседей. Как это не пойдёшь? Это для любимого внука.

— Нет и нет. Я тебя приучила, я и отучивать буду, — сказала женщина, хотя понимала, что говорит глупость — Моя вина, Игорь. Целиком и полностью. Нинка ушла по моей вине. Я — спаивала тебя. Дура старая. Что хочешь то и делай со мной.

— Избу сожгу, — сказал обречённо внук.

Бабушка подумала, что мальчик глупо шутит, но он принёс канистру с остатками бензина, которым заправлял мопед в лучшие времена. Начал плескать на угол сенок свой неприкосновенный запас, приберегаемый на всякий пожарный случай. Этот случай настал. Внук спички вынул, на бабушку смотрит искоса. У кур в клювах белые языки не вмещаются, Тузик забрался под крыльцо и тяжело дышит, будто его гипертония и стенокардия одолели. От угла волны испарения колышутся в разные стороны. Того и гляди, что бензин сам полыхнёт.

— Запалю, бабушка, — почти плачет внук. — Или… тащи банку гудухи.

До любого доведись — испугаешься. Дурак дураком стал. Подхватилась бабушка Зоя и помчалась к соседке, у которой свой неприкосновенный алкогольный припас держала. Принесла банку браги. «Что же делать, — думает и ничего не может себе посоветовать». Внук понемногу пришёл в себя и стал ласковым и нежным. Плача, просил прощения.

— Клянусь, чтобы когда-нибудь…

— Зажёг бы? — улыбается бабушка, придя в себя после бензинового стресса.

— Возможно. Я тогда был в те минуты злой и глупый. Простите, больше никогда так не поступлю. Нужно лечиться. Танька говорит, что уйдёт.

Прошёл месяц, а может быть и не прошёл до конца, как Игорь приехал, бросив мопед у соседнего двора, чтобы не пугать любимого человека звуками вечного двигателя от драндулета марки «1 м-1», называемого в народе у нас «Конёк-Пердунёк». Бабушка говорит, что нет ничего хмельного, а мальчик наступает, плещет на угол бензином и тремя спичками трясёт в коробке бумажном. Что делать? Кто виноват? Чего с него возьмёшь с полоротого. Не соображает. С похмелья глубокого. Через три дня история повторилась. Внук выигрывал в своих триллерах, в игре в страшилки. Побеждённая бабушка, спешно искала по соседкам четок «полечить» внука. На четвёртый раз, когда Игорь начал свой трюк, бабушка поняла, что перестала бояться внука-агрессора и похмельного рэкетира. Страх кончился, как и работа в деревне. Не осталось даже крошки его, никакого заметного следа не наблюдалось в душе у бабушки. Радуясь, что застал родную бабушку врасплох. Не ждала и не слышала моторчика. Расслабилась. Внучок сразу взял бычка за рожки, как Запашный на игре «Большие гонки» во Франции. Он давно не спрашивал насчёт ограды, погреба.