Убийство после свадьбы

...Ночи напролет, разложив на кухоньке своей одно­комнатной квартиры материалы дела, он все раскладывал свой пасьянс, все искал версии и варианты. И чем дольше сидел в своем прокуренном «кабинете», тем все больше убеждался: должны быть за бандой и другие кровавые сле­ды. Ритм у них был такой, что с момента начала своих «бое­вых действий» до момента ареста, учитывая, что, по словам Романа, «от крови — звереют», должны были наследить где-то еще...

С симбирскими сыскарями и следователями областной прокуратуры был уже давно налажен отличный контакт.

Созвонился. Вылетел туда. На малую родину Ахтаевых. Все-таки, сколько ни говорят «не воруй, где живешь, не живи, где воруешь», правило это сплошь и рядом наруша­ется. Выяснили, что давно «зависло» здесь дело об убий­стве некоего Кенарева. То есть, как оказалось, многие сле­ды вели к двум братьям: Роману и Вениамину. Но доказать не удавалось, да и самих братьев в городе в наличии не было: один находился в СИЗО, другой — в бегах.

Взяли на заметку факт нераскрытого убийства по месту жительства Ахтаевых, но за неимением тогда времени следственные действия предпринимать не стали. Только запомнили, что убийство по почерку и особой жестокости сильно напоминало манеру банды.

А когда взяли Вениамина, стали работать с ними: с од­ним — Коржев у себя на севере, с другим — его самарский коллега. И вышли на убийство в Ульяновске. Картина выс­троилась такая...

...Гуляла свадьба. За столом было немало людей заслу­женных: и постами заметных, и военными орденами выде­ляющихся. Так что на роль свадебного генерала Роман Ахтаев никак не подходил. Но, крепко выпив, закуражился. Захотелось признания. Если не уважения в глазах окружа­ющих, то хоть страха. За речью, как говорится, уже не сле­дил, и состояла она почти целиком из выражений нецен­зурных. Его пытались урезонить, уговаривали не портить праздник родственнику. Но кураж у обычного-то выпиво­хи остановить трудно. А тут куражился бывший лагерный авторитет, «пахан», имеющий уже и свою банду, почуяв­ший, вкусивший чужой крови, видевший не раз страх в глазах других людей... Назревал скандал, который мог кон­читься большой кровью. Знавшие Романа родные и знако­мые, увидев сжавшиеся в щелочки желтые, наливающиеся холодным бешеным огнем глаза, попытались увести его из-за стола. Роман матом отсылал добровольных парла­ментариев, оскорблял присутствующих — и женщин, и мужчин, старых и молодых, словом, провоцировал засто­лье на действия, ответ на которые не заставил бы себя ждать. Школьный приятель Романа Серега Кенарев, уви­дев, что жесткая рука Ахтаева побелела костяшками на ру­коятке большого ножа для разделки баранины, бросился к нему.

— 

Ром, я что хочу сказать, — заторопился Серега. — У меня бражка дома отличная. Может, ну их, вино это и во­дяру, пойдем бражки свежей похлебаем. Ты ведь знаешь, как я тебя уважаю, еще со школы...

Вот этих слов об уважении Роману как раз и не хватало. Можно было, не теряя лица, уйти из надоевшей компании, не захотевшей слушать его лагерные «романы». И он, на удивление встревоженных хозяев и гостей, легко дал себя увести.

Пошли домой к Кенареву. Увязался с ними и младший брат Веня. Стараясь отвлечь братьев, смягчить рвущуюся озлобленность на всех вокруг за то, что не проявили долж­ного уважения, Серега засуетился... Приведя братьев в комнату, посадил на тахту, дал смотреть семейные альбо­мы. А сам на кухне шустрил.

Когда вернулся в комнату, увидел: Вениамин разрисо­вывает шариковой авторучкой фотографии родственников Кенарева, а Роман ходит по комнате, выдергивая ящики из стенки, из комода, разбрасывает вещи по полу, что-то ищет, словно для себя подбирает понравившееся.

—

Да вы что, мужики, да я ж вот бражки принес, выпь­ем, поговорим. Только ты, Ром, вещи-то обратно сложи в ящики, жена ругаться будет.

Роман хладнокровно отобрал понравившиеся вещи, сложил в попавшуюся под руку сумку. Бешено глянул на Кенарева, но промолчал.

—

Да, ладно, что там, берите, что хотите. Пейте брагу- то, а у меня живот вдруг схватило, извините.

Он быстро пересек узкую как пенал прихожую и юркнул в туалет.

Роман взял со стола, с тарелки с мясом, вилку и нож, вышел в прихожую, сжавшись в тугой комок, одним уда­ром ноги вышиб дверь.

...Через минуту вернулся, вытер, тщательно обтерев ру­коятки, нож и вилку о висящее на вешалке детское пальте­цо, бросил на пол.

—

Ить найдут, Ром, все следы не сотрешь, — заканючил Веня.

Роман прошел

на кухню, включил

на полную мощь че­тыре конфорки плиты, вернулся в комнату, облил одеко­лоном детскую кроватку, вытянутое из шифоньера по­стельное белье, бросил зажженную спичку...

Рассказывает следователь областной прокуратуры Михаил Коржев

«Дело «банды Ахтаевых» — нетипичное для областной прокуратуры. Ведь сразу же при расследовании преступле­ний банды пришлось выйти за границы области. Оно нети­пично и по характеру совершенных преступлений: особая жестокость, цинизм преступников, их полная уверенность в своей безнаказанности, в том, что их никогда не найдут, потому что следы стерты, свидетели убраны, а жертвы ни­когда не заговорят... Их кураж — постоянные поездки по разным городам, перелеты. Они не были даже собственно гастролерами в других городах. Они давно потеряли чув­ство своей малой родины. Им все равно, где было убивать, где пропивать награбленное. Они как волки, вкусившие свежей крови, шли на ее солоноватый запах от трупа к тру­пу, убивали, куражились над жертвами, добивали, чтоб на­верняка. Они были подлинными интернационалистами — им все равно, кого было убивать — татар, башкир, калмы­ков, русских, украинцев, белорусов... И все равно, за сколько: за несколько десятков рублей, оказавшихся в кар­мане жертвы, за несколько сотен, полученных от перепро­дажи по дешевке машины убитого... Убийство ради убий­ства? Скорее — убийство ради странного, жалкого и жесто­кого самоутверждения. Убийства из злобы. Злобы на здоровых и больных, богатых и бедных, удачливых и не­удачников. Каждого можно было ненавидеть за что-то, свойственное только ему. Злоба переполняла и братьев Ах­таевых, и Алиева, и

Дробова.

Это нетипичное «дело». Но отражение становящейся, к сожалению, типичной обстановки взаимного недоверия, взаимной ненависти, озлобленности одних национальных групп и социальных слоев на другие. Они совершали пре­ступления не ради куска хлеба, не прокорма ради. Так же как и большинство социальных и межнациональных кон­фликтов совершаются не из-за земли и хлеба. Как обрести душу людям, ее потерявшим? Как стать человеком тому, кто потерял человеческое лицо? Я не знаю. Пусть об этом

думают философы. Наше дело — бандитов ловить...»

Судебно-медицинская экспертиза потом обнаружит на теле убитого Кенарева 21 колото-резаное проникающее ранение грудной клетки с повреждением легких, повлек­шее за собой смерть потерпевшего.

Следствие потом разыщет все похищенное в ту ночь в квартире Кенарева и составит такой вот скорбный реестр: денег 14 рублей, два кольца стоимостью 3 и 4 р., духи сто­имостью 15 р., тушь для ресниц — 25 р., телогрейка — 10 р., брюки 80 р.

Жена Кенарева в ту ночь вернулась поздно, но, узнав, что муж пригласил к ним домой братьев Ахтаевых, просто побоялась идти. Те и трезвые могли изнасиловать, а уж от пьяных можно было ждать чего угодно. Квартира была полна дыма, занавески и тюль на кухонном столе обгорели. На полу были разбросаны монеты, вещи. В комнате на ди­ване и в детской кроватке тлели матрацы, часть которых она тут же выбросила на улицу...

Муж лежал в ванной, дверь которой была выломана (ванна и туалет у них совмещенные). Он был уже мертв. Без пожарных обошлись, потушив огонь вместе с соседями, а вот «Скорую» вызвали. Милицию вызывать не спешили. Нужно было решать, указывать на Ахтаевых или сделать вид, что не знают убийц Сереги Кенарева. До утра потяну­ли. Утром заглянул Веня. Сказал, что мужа убил его брат Роман, что воспрепятствовать ему он не мог («ты же знаешь Романа? Бешеный!») и что если она хочет сохра­нить жизнь себе и ребенку, то ей и соседям лучше об этом молчать.