Такие же фантасмагорические, ничем не подкрепляе­мые обвинения следователи предъявили арестованному в день международной солидарности трудящихся, свинцо­вым майским утром двадцать первого года, флагманскому интенданту штаба морских сил Балтфлота Г. Д. Дмитриеву. Что тем более обидно, учитывая, что это был юбилейный для Георгия Дмитриевича год — ему исполнялось 30 лет, — а также и то, что, в отличие от многих других арестованных кронштадтцев, флагманский интендант был уроженцем этого сурового, но и прекрасного города, очень его любил, имел здесь множество родных и друзей, и арест был не про­сто неожиданностью для моряка, но и взрывом существо­вания для большой группы людей, ценивших рассудитель­ность и стремление жить по законам православия, харак­терные для Георгия Дмитриевича. Но хлопоты родных и друзей, конечно же, не помогли и в малой мере.

Балтийский моряк, однако же, держался на допросах уверенно, перед следователем не заискивал, чужой ви­ны на себя не брал, друзей не выдавал и перед советской властью не расшаркивался. С первого же допроса катего­рически отрицал свое участие в какой бы то ни было анти­советской организации. Одно дело — симпатии или анти­патии, другое дело — активная, тем более — вооруженная борьба.

На допросе 12 мая 1921 г. этот человек (чем дальше я чи­тал его показания, тем больше он мне импонировал) пока­зал, что после 1917 г. он политикой не занимался, а если и занимался, то как «дилетант» (слово это следователя на­сторожило, но как подстегнуть его к суровым обвинениям в терроре, он не решил, а только красным карандашом подчеркнул, да так и оставил — для дальнейшей разработ­ки, на которую времени уже не хватило). Более того, Дмит­риев, честно глядя в глаза следователю, согласился с тем, что власть советов отвечает сложившимся на сегодня усло­виям жизни, и потому бороться против нее он считал делом бессмысленным. Что же касается возрождения России, подчеркнул Дмитриев, то сделать это могут только рус­ские — своим трудом, сплоченностью и умением. Какая при это будет власть, не так уж и важно, — нужно перестать искать вокруг врагов, объединиться и начать работать. Иначе нам все время будет кто-нибудь мешать. В то же вре­мя Георгий Дмитриевич, разговорившись, видимо, и рас­положенный к продолжению беседы внимательным сочув­ствием следователя, покритиковал и власть, против кото­рой, как уже отмечалось, принципиальных возражений у него нет. А покритиковал за методы борьбы с инакомысля­щими. Так и сказал: «Я не разделяю взглядов правящей коммунистической партии на религиозные вопросы, мето­ды борьбы с политическими противниками, террор, пре­следование инакомыслящих» и т. д.

И добавил: «Относительно антибольшевистских орга­низаций в России и за границей я знаю то, что знает каж­дый из периодической печати».

Вполне пристойный ответ. Никаких доказательств его «преступной деятельности». Никаких показаний свидете­лей, уличающих Дмитриева в преступлениях против не сильно любимой, но воспринимаемой с терпимостью влас­ти. Так что же, извиниться и отпустить? Или направить на принудработы — все-таки социально, мягко говоря, не близкий человек, опять же, имеет наглость не разделять взглядов правящей коммунистической партии.

Вам никогда не догадаться, какое же постановление вы­нес президиум Петроградской ЧК в отношении человека, вину которого доказать не удалось!

«Дмитриев Г. Д... давал сведения военного характера о Балтфлоте курьерам организации. На квартире Дмитриева неизвестно как убиты два коммунара». А это значило одно: расстрел...

Понятно, что передачу шпионских сведений всем при­влеченным по делу инкриминировали без зазрения совес­ти... Но чтоб такое... И никаких следов... Откуда следовате­ли взяли это кровавое преступление, прокурорам Гене­ральной прокуратуры РФ выяснить не удалось. А коли преступления гражданина Дмитриева ничем абсолютно не подтверждаются в материалах дела, что и со спокойной ду­шой прокуроры сели писать «Заключение в отношении Дмитриева Г. Д.» — на предмет полной его реабилитации.

Следующее дело, которое стояло неподалеку на архи­вной полке, было дело минного специалиста с эскадренно­го миноносца «Азард» Г. В. Золотухина. Георгий Владими­рович был на пять лет моложе своего земляка Георгия Дмитриевича, но продемонстрировал после ареста не меньшее самообладание. Арестованный 30 июня 1921 г., на своем единственном допросе он себя виновным ни в чем не признал и от дальнейшей дачи показаний отказался.

Дескать, ваши глупости, ваши фантазии, — вы и доказы­вайте, я же никаких террористических организаций, а тем более резидентов зарубежных «контрразведок» в глаза не видел.

Наивный был расчет у моряка — что доказывать будут. Никто этого и не пытался делать. Сел следователь за старин­ный стол зеленого сукна, удачно где-то экспроприирован­ный, и отстукал на скрипучем «Ундервуде» одним пальцем:

«Золотухин — активный участник организации Шмидта и американской контрразведки, представлял свою квартиру для курьеров последней. У него на квартире убит коммунар в засаде резидентом организации Врангеля — Лебедевым».

То ли один коммунар, то ли два... То ли на квартире Дмитриева, то ли в комнате минного специалиста Г. В. Золоту­хина; то ли в засаде, то ли «неизвестно как»; то ли резиден­том Врангеля, то ли — американской «контрразведкой».

Все-таки единственное объяснение всей этой фантас­магории в том, что следователи Петрочека не предполага­ли, что их литературные произведения кто-нибудь, пусть спустя 70 лет, будет читать как исторические источники и документы своего времени. А как «представление на казнь» эти записки, видимо, вполне годились.

При таких формулировках — хоть отрицай свою вину перед советской властью, хоть признавай все, что приду­мал следователь, — конец один.

Что подтверждает горестная судьба Николай Владими­ровича Кунцевича, практиканта с подводной лодки «Тур», который имел счастье родиться в 1896 г., но имел несчастье родиться в Варшаве. Для сотен тысяч и это было счастьем, а для него обернулось горем и, фактически, послужило од­ним из основных факторов его безвременной гибели. Хотя уроженца Варшавы было проще подключить к польской «шпионской группе», моряк попал в «американские шпио­ны», видимо, потому, что был знаком с рядом лиц, которых петроградские следователи уже «назначили» в «американс­кие шпионы». Николай Владимирович, несмотря на свое сомнительное происхождение, с советской властью пона­чалу ни

в какие противоречия не входил, учился себе в со­единенных классах для подготовки специалистов команд­ного состава флота. 19 июня 1921 г. слушателя «подводного отдела» классов неожиданно арестовывают и предъявляют обвинение в участии в «Петроградской боевой организа­ции». На допросе он и не отрицал, что был знаком с рядом лиц, которые проходили по «Делу Таганцева», однако объяснил свое знакомство чисто личными, бытовыми ус­ловиями, участие же в деятельности какой-либо организа­ции отрицал категорически. Когда за дело взялся настой­чивый и целеустремленный Агранов, несостоявшийся ко­мандир подводной лодки прямо сказал: «Я политики не касался и скорее считал себя монархистом. Перенеся все гонения к офицерам и видя развал России, я решил уехать к себе на родину в Польшу. 1 августа 1918 г. я перешел в польское подданство, 1 сентября подал рапорт об отставке и 17 сентября был уволен в отставку как иностранный под­данный...

В Петрограде я видел развал, разруху, общее озлобле­ние. Я не верил в осуществление коммунистической про­граммы, видел, что, опираясь на большую часть чисто идейных и в большей части несознательных людей, произ­водится жестокий опыт над Россией, давится народная масса, подавляются все человеческие свободы, видел раз­валивающуюся Россию и обнищавший народ... Виновным я себя не признаю...»