Я напоминаю об этом не для того, чтобы обвинять: наша трагедия слишком велика для сведения счетов. Я просто хочу быть понятым. Как и во всех человеческих трагедиях, мысль о том, что всё могло быть по-другому, если бы меры приняли вовремя, делает горечь нестерпимой".

***

После войны Альберту Эйнштейну вновь предлагали стать членом Германской академии наук в Берлине и членом Баварской академии наук, но он неизменно отклонял приглашения. Из его писем: "Немцы убивали моих еврейских братьев; я не хочу более иметь с ними ничего общего, даже если речь идет о сравнительно безобидной академии…" – "Поведение немецкой интеллигенции – в целом как группы – было ничем не лучше, чем поведение черни…" – "Я не желаю, чтобы труды, автором которых я являюсь, выходили в Германии – из чувства еврейской солидарности…"

И это Эйнштейн написал такие слова: "Мир слишком опасен, чтобы в нем жить, – и не по вине творящих зло, а из-за тех, кто стоит рядом и ничего не делает".

***

Голда Меир, глава правительства Израиля: "Евреи больше не могут и не должны зависеть от кого бы то ни было‚ чтобы им разрешили оставаться в живых..." – "К глубокому моему огорчению‚ есть еще люди‚ не понимающие‚ что мы обязались жить и вести себя так‚ чтобы евреи‚ погибшие в газовых камерах‚ были последними евреями‚ которые умерли‚ не обороняясь".

ОЧЕРК ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ

Судьбы страшного времени

1

Из письма сержанта С. Грутмана (город Ковель в Западной Украине, 1944 год):

"Приехал я в Ковель ночью. С рассветом начали вырисовываться развалины города. Сердце сжалось от тоски и боли… Я прошел в кварталы, где жили ремесленники, где жил и я, где осталась моя мать, но этого места не нашел… Не видно никаких следов от домов: пустырь, заросший бурьяном в человеческий рост. Только одна большая синагога… огромное, пустое, двухэтажное помещение на тысячу человек. Свитки Торы сожжены, скамеек нет, а стены испещрены дырками от автоматных очередей…

Подошел к стенам и ужаснулся! Стены заговорили… Оказывается, все они исписаны карандашом. Нет пустого места. Это последние слова обреченных. Это прощание с белым светом. Сюда гитлеровцы сгоняли людей, отсюда они их, обобрав до нитки, голыми уводили на расстрел куда-то за Ковель, на ковельское кладбище, в леса и болота, а может быть, и в Майданек, с которым Ковель имеет прямое железнодорожное сообщение…

Я начал внимательно перечитывать надписи… Ноги подкашивались, слезы душили и мешали читать. Три с половиной года войны я крепился, крепился – и заплакал. Мне было стыдно стен, как будто они говорили: "Ты ушел и не взял нас с собой; ты знал, что с нами так будет, и оставил одних".

Надписи были густо написаны, и каждый старался обвести их рамочкой, чтобы лучше выделить свой крик… В каждой надписи четко вырисовывались слова: "Некоме!" (евр.), "Помсты!" (польск.), "Отомстите!.."

На еврейском языке:

" Лейбу Сосна! Знай, что всех нас убили. Теперь иду я с женой и детьми на смерть. Будь здоров. Твой брат Аврум. 20.8.1942".

"Дорогая сестра!.. Я нахожусь в синагоге и жду смерти. Будь счастлива и переживи эту кровавую войну. Помни о твоей сестре. Поля Фридман".

"Ида Сойфер, Фридман Зейлик, Фридман с женой и детьми, Церун Лейзер с дочерьми и Кац Сруль погибли от рук немецких убийц. Отомстите!"

"Гитл Зафран, Рива Зафран погибли от резни в четверг 19.8.1942 г. К мести!"

На польском языке:

"20.8.42. Погибли Зелик, Тама, Эла Козен. Отомстите за нас!"

"Невинная еврейская кровь пусть прольется на всех немцев. Месть, месть! Пусть гром их прибьет. Курва их мать. Сруль Вайнштейн. 23.8.42 г.".

На русском:

"Лиза Райзен, жена Лейбуша Райзена. Мечта матери увидеться с единственной дочерью Бебой, проживающей в Дубно, не осуществилась. С большой болью уходит в могилу…"

2

Аркадий Иоселев, Бобруйск:

"Она, по теперешним понятиям, была бы матерью-героиней: десять сыновей и двух дочерей родила и вырастила моя бабушка Мира. Все сыновья были как на подбор: высокие, широкоплечие, физически сильные… А дочери Белла и Фаня росли красивыми и статными.

Бабушка Мира и дедушка Берл жили в деревянном доме, в Рабочем переулке города Бобруйска. При доме был большой огород, который бабушка очень любила. Она выращивала там овощи, поливала и полола гряды. Чтобы бабушке не трудно было копать огород, это делали сыновья – ребята здоровые и работящие. Они же вырыли на краю огорода колодец, чтобы ей издалека не таскать воду для полива. Хороший был огород у бабушки Миры. Чего только там не росло: лук и чеснок, помидоры и огурцы, редиска и клубника! Я и мой брат Эдуард любили " пастись" в бабушкином огороде, но она никогда не сердилась.

Но вот началась война. В Бобруйск ворвались фашисты… И когда враги начали хозяйничать в огороде, захотели увести корову, бабушка рассердилась и стала с ними ругаться. Ее оглушили ударом приклада по голове и бросили в колодец. И стал колодец, вырытый ее детьми, могилой.

Все сыновья бабушки защищали Родину. Вернулся, и то без обеих ног, только мой дядя Миша… остальные погибли в боях с фашистами. На Балтике – дядя Давид, под Сталинградом – Мишара, в Югославии – Файтель, в Белоруссии погиб мой отец, без вести пропал дядя Авре… От остальных не осталось следов.

Когда я старшим лейтенантом вернулся из армии, то в первую очередь навестил дом бабушки. Он уцелел, только показался мне сиротливым. О страшной ее судьбе рассказали соседи. Ровное место было на месте колодца, из которого я когда-то помогал бабушке доставать воду… Ни холмика, ни памятника.

На глубине восьми метров покоится вечным сном моя дорогая бабушка Мира. Никого не осталось от большой еврейской семьи. Не обозначена и страшная ее могила. Знаю только, что колодец был в пяти–шести метрах от юго-западного угла дома…"

3

Раввин Цви Гирш Мазелиш (из книги вопросов и ответов по еврейскому религиозному праву):

"Предстал передо мной еврей, простой еврей из Подолии – судя по прямоте, с которой он изложил свое дело:

– Рабби! Мой единственный сын, который дороже мне зеницы ока, находится там, среди молодых людей – их ждет крематорий. Я мог бы выкупить его, но тогда полицаи возьмут другого взамен него. Об этом я и пришел спросить у рабби, как быть и как поступить: вправе ли я по закону Торы выкупить сына? И как вы решите, так я и сделаю.

Услышал я такие слова и затрепетал: ведь мне предстоит решить вопрос жизни и смерти! И ответил ему так:

– Дорогой вы мой! Как же я могу дать ясный ответ на такой вопрос и в таких обстоятельствах? Ведь даже во времена Храма подобный вопрос обсуждался бы Синедрионом, – а что я могу здесь, в Освенциме, без книг Закона, без помощи других учителей, без какой-либо возможности составить ясное мнение, когда такое творится вокруг?

Но человек весь в слезах продолжал настаивать:

– Рабби! Вы должны вынести решение, вправе ли я выкупить своего сына. Теперь, когда есть еще надежда на спасение.

Я же упрашивал его:

– Уважаемый вы мой! Молю вас, не спрашивайте меня! Я не могу ответить на вопрос, не заглянув в книги, тем более в такую страшную пору.

А он не отставал:

– Рабби! Если вы не позволяете мне спасти единственного сына, так тому и быть. Я покорно принимаю ваше решение.

Я же умолял его, протестуя:

– Любимый вы мой! Я не говорю вам ни да, ни нет. Поступайте так, как сочтете нужным, будто и не задавали мне этого вопроса.

Он же не уходил и продолжал настаивать. Но когда наконец понял, что не получит ответа, то воскликнул: