В характере Руссо был один самоубийственный недостаток, который гарантировал его неудачу. Он был параноиком и нарциссистом. Он рационализировал свои недостатки, обвиняя других в своих проблемах. Руссо мог рассматривать себя только как жертву с рождения. Он саботировал все отношения с параноидальным недоверием, которое заканчивало дружбу горьким ожесточением.
Помощь, которую шотландский философ Дэвид Юм пытался предоставить Руссо, является одним из примеров такого самосаботажа. В 1766 году Юм приплыл в Кале, чтобы вернуть Руссо в безопасную Великобританию, поскольку ему во Франции угрожал арест за агитацию против церкви. Доктор Дэвид Берчелл, который в университете Западного Сиднея читает лекции о политической и моральной мысли семнадцатого и восемнадцатого веков, комментирует Руссо и проецирование им на общество его собственных недостатков:
«… Это Руссо, в конце концов, первым объединил то горение и искреннюю любовь к людям вообще с полным отвращением ко всем людям в отдельности; и чьи причудливо изгибающиеся надежды на некоторое отдаленное предполагаемое будущее превосходились только его неудовлетворенностью каждой отдельной деталью настоящего. Как выразился Юм, чрезвычайная чувствительность Руссо принудила его испытывать боль намного более остро, чем удовольствие: «Он походит на человека, лишенного не только одежды, но и кожи». И вся эта великая несчастность характера перешла — как это часто бывает с философами — в отлично сформулированную мировую философию великой несчастности. Руссо был счастлив только под преследованием, и он был бесконечно изобретателен в создании этого. Осторожные попытки Юма щедро помочь Руссо деньгами, были неизбежно прочитаны Руссо как оскорбления; его усилия по обеспечению Руссо доходом были поняты тем как предательство. Когда Юм спас письма Руссо, Руссо обвинил его в том, что он открыл их при помощи пара. Вскоре великая паранойя Руссо соткала вместе эти воображаемые мелкие предательства в ткань его собственной великой теории мира, в котором поток современной жизни неуклонно идет вниз курсом атомизации, фрагментации, эгоизма и обмана. Если, как предположил Юм, большая часть философии — просто индивидуальность автора, наложенная на ландшафт мира, у нас есть больше чем наша доля миниатюрных Руссо, порхающих вокруг нас сегодня». [Выделение добавлено].
Здесь в Руссо, как описано доктором Берчеллом, виден основной элемент характера левака: притворная любовь к человечеству объединилась в нем с отвращением к людям на межличностной основе. Ненависть и зависть рационализированы как «любовь к людям». Отсюда нарциссизм Руссо в его отказе от пяти детей, которых родила от него его любовница Тереза Левассёр, глупая швея и прачка. То, что их сдали в приют, получило «разумное обоснование» — мол, это было сделано ради блага детей, так как сам Руссо был неспособен должным образом заботиться о них. Руссо свалил главную вину на семью Терезы, которую, как он заявлял, восстановили против него его бывшие друзья и коллеги, философы Просвещения Дидро и Гримм. Следовательно, Руссо так смог избежать противостояния своим собственным дефектам. Он повсюду вокруг себя видел заговоры, направленные на то, чтобы помешать его счастью:
«Хотя я видел многочисленные заговоры, сформированные со всех сторон, все, на что я жалуюсь, было тиранией людей, которые называли себя моими друзьями, и которые, как казалось, хотели заставить меня быть счастливым в том виде, в каком они должны были указывать, а не в том, какой я выбрал для себя сам».
В то время как Юм видел в нем только хорошее, вопреки предупреждениям Дидро и других, он очень скоро рассорился с Руссо, когда тот обвинил его в перехвате его писем и уничтожении его бумаг. 23 июня 1766 года Руссо бросил вызов Юму, человеку с хорошими манерами и добродушным мягким характером: «Вы плохо замаскировались. Я понимаю вас, сэр, и вы хорошо знаете это. Вы привезли меня в Англию, якобы чтобы обеспечить мне убежище, а в действительности, чтобы опозорить меня. Вы посвятили себя этой благородной попытке с рвением, достойным вашего сердца, и с искусством, достойным ваших талантов».
Юм, смертельно обиженный, обратился к Джону Дэвенпорту, который стал богатым покровителем Руссо в Англии, ссылаясь на «чудовищную неблагодарность, свирепость, и безумство этого человека». Юм, как и многие другие, очень быстро обнаружил, что знаменитый мыслитель был сумасшедшим, и писал: «Он явно просто безумен, после того, как долгое время был несколько ненормальным».
Руссо видел в своих друзьях людей, которые стремились управлять его жизнью и устраивали заговоры против него, вспоминая:
«…Все же эта дружба была для меня более мучительной, чем приятной, из-за их упрямой настойчивости и даже их аффектации, в противопоставлении моему вкусу, склонностям и образу жизни; и это до такой степени, что в тот момент, когда я, казалось, желал чего-то, что интересовало только меня, и не полагался на них, они немедленно объединяли свои усилия, чтобы заставить меня отказаться от этого. Это длительное желание управлять мной во всех моих пожеланиях, тем более несправедливое, поскольку я не столько стремился познакомиться с ними, стало столь безжалостно репрессивным, что я никогда не получал ни одного из их писем, не чувствуя определенного ужаса, когда я раскрывал их, и который был более чем оправдан их содержанием».
Руссо жаловался, он так никогда и не нашел «настоящего друга», несмотря на то, что «сердце его полностью состояло из любви». Он не мог понять своего затруднительного положения. И при этом он не мог также понять, почему он не преуспел в том, чтобы удовлетворительно выразить те «замечательные способности», с которыми он родился, «которые заставили меня считать себя страдающим от несправедливости, что было некоторой компенсацией, и заставило меня проливать слезы, которым я с удовольствием позволял течь».
Руссо видел себя жертвой, начиная со своего зачатия в материнском лоне. В своей автобиографии он склонен видеть своего отца как сердитого на него из-за смерти его матери спустя неделю после его рождения. Руссо проецировал свое собственное чувство вины на своего отца и интерпретировал это как негодование его отца, но судя по тому, что можно прочитать в «Признаниях» Руссо, его отец был полон только любви и открытой нежности к своему сыну. Руссо, однако, был вынужден интерпретировать это по-другому, чтобы расценить это как начало иллюзорной виктимизации, которую он распространял до конца жизни, самолично саботируя все свои отношения с друзьями и сторонниками.
Эдмунд Бёрк, который взял интервью у Руссо, когда тот приехал в Англию, полагал, что основной его особенностью было «тщеславие». Действительно, уже в первых фразах его автобиографии Руссо заявляет о своей экстраординарной личности, стоящей выше и вне всех других смертных:
«Я приступил к делу, которое беспрецедентно, у воплощения которого не будет никакого имитатора. Я хочу представить своим товарищам-смертным человека во всей целостности природы; и этим человеком должен быть я.
Я знаю мое сердце, и изучил род людской; я сделан не так, как кто-то другой, с кем я познакомился, возможно, не так как кто-то другой из живущих; если я и не лучше, то, по крайней мере, я могу утверждать о своей оригинальности, и поступила ли Природа мудро, сломав ту форму, в которой она отлила меня, можно определить, лишь прочитав этот труд.
Когда же зазвучит последняя труба, я предстану перед верховным судьей с этой книгой в руке, и громко объявлю: вот так я поступал; вот такие были мои мысли; таков был я».
О своем рождении Руссо пишет, что «мое рождение стоило моей матери ее жизни, и было первым из моих несчастий», и его отец оставался «с тех пор безутешным».
«Он все еще думал, что видел ее во мне, он так нежно причитал, но никогда не мог забыть, что я был невинной причиной его несчастья, и он никогда не обнимал меня, но его вздохи, конвульсивное давление его рук, свидетельствовали об этом, горькое сожаление смешивалось с его нежностью, тем не менее, как можно предположить, они не были в этом отношении менее горячими. Когда он говорил мне, «Жан-Жак, давай поговорим о твоей матери», мой обычный ответ был, «Да, отец, но ты же знаешь, потом мы будем плакать», и немедленно слезы начинали течь из его глаз. «Ах!» воскликнул он с возбуждением, «Верни мне мою жену; по крайней мере, утешь меня за ее потерю; заполни, дорогой мальчик, ту пустоту, которую она оставила в моей душе.
Мог бы я тебя любить так, если бы ты был только моим сыном?»
Таковы были авторы моего существа: из всех даров, которые Небесам угодно было даровать им, чувствительное сердце было единственным, что опустилось ко мне; это было источником их счастья, это было основанием всех моих несчастий».