За этот ответ Кутинцев — в который раз! — снова «спустил» Николая в холодный карцер.

Однажды Николай попросил следователя разрешить ему получить из дома теплые лыжные брюки. Если об этом сказать жене, она передаст их для него в тюрьму. Долго не соглашался Кутинцев, но наконец смилостивился. Николаю принесли и сдали под расписку миниатюрные лыжные брюки… его жены.

Это был страшный удар. Николай понял: подобную ошибку мог допустить кто угодно, только не его Татьяна. Значит, она не дома! Неужели провокаторы арестовали и ее? Кутинцев весь год уверял его в том, что жена и обе дочери здоровы, живут дома. Значит, и это ложь! А с кем же дети! Младшей не исполнилось и двух лет, когда арестовали Николая. Старшей было семь. Где они? С кем? Что с ними? Если жена в тюрьме, то как она переносит этот тяжелый даже для здорового человека режим? Ведь у нее гипертония. Обожая детей, она болезненно оберегала их благополучие. Во время войны они уже потеряли старшую дочь — она погибла от тяжелой болезни в эвакуации… Человек редких душевных качеств, волевая женщина, Татьяна могла и не выдержать испытаний, обрушившихся на нее в тюрьме. Не надломится ли ее психика, рассудок?

Николай захватил лыжные брюки жены на очередную встречу со следователем. Показав их Кутинцеву, он потребовал объяснения. Впервые за год с лишним «знакомства» с этим неприятным типом он увидел, как Кутинцев смутился и густо покраснел.

На все вопросы Николая следователь, не глядя ему в глаза, отвечал, что произошло недоразумение. Жены не было дома, врал он, когда приехали из тюрьмы за брюками. Сестра жены по ошибке отдала не те.

Следователь жалко и бесстыдно лгал. Николай видел это, и его тревога усиливалась.

Николай знал много случаев, когда вслед за мужьями арестовывали и жен. Следователи надеялись на то, что будет легче запугать жен, чем мужей, чтобы потом запутать обоих. А министр Абакумов имел склонность вызывать на допрос арестованных жен заключенных, как правило, глубокой ночью и в нецензурных выражениях расписывать вымышленные любовные похождения их мужей. Расчет был прост: возмущенная мнимой неверностью мужа жена могла подписать любые ложные показания против него, просто для того, чтобы «отомстить». Кроме омерзения, эти ночные допросы на высоком «министерском» уровне, как правило, не вызывали у жен никаких чувств. Но Абакумову, при его скудном интеллектуальном уровне, казалось, что он ведет допрос особо тонкими, сугубо «психологическими» методами…

Камера 101

Прошел год. 365 дней. 8760 часов. Но интенсивность следствия явно слабела. Кутинцев, видимо, понял, что сломить волю Николая ему не удастся. Николай не подписал ни одного из заранее подготовленных протоколов.

Тогда следователь решил применить другую тактику. Разрешили табак и книги. Перевели в более теплую камеру. На ужин кроме ежедневного селедочного супа начали выдавать еще и по миске постной каши.

Николай набросился на книги и жадно глотал их. Так путник, измученный жаждой в пустыне, найдя оазис, захлебывается водой. Белинский, Герцен, Чернышевский, Пушкин, Горький. Николай дважды перечитал полное собрание сочинений «неистового Виссариона», трижды «Былое и думы» Герцена, по многу раз перечитывал всего Горького. Многое, конечно, уже было прочитано в юности. Но разве так читалось теперь, как в молодости, на воле? Богатство мысли революционеров и классиков прошлого переосмысливалось совсем по-другому. В их замечательных творениях Николай черпал силы для продолжения борьбы. Разрешив читать, Кутинцев не контролировал, какие книги получал узник. Тюремный библиотекарь оказался порядочным человеком: хотя разговоры с заключенными категорически запрещались служащим тюрьмы, библиотекарь вскоре начал доставлять книги по устному заказу Николая. Приносил их больше, чем разрешалось, — вместо двух-трех в неделю давал десять — пятнадцать. Книги стали для Николая подлинным праздником.

Но главное — окончилось одиночное заключение. Теперь он был вместе с Павлом Кузьминым, одним из руководящих партийных работников Ленинграда, арестованным по дутому и фальшивому «ленинградскому делу». Как и Николай, Кузьмин долго сидел в одиночке, как и он, изголодался по живому человеческому общению. Это был веселый, жизнерадостный человек. Ни жесточайший режим следствия, ни издевательства следователя не могли лишить его душевного равновесия, оптимизма.

— Еще бы одного коммуниста нам сюда. Можно было бы создать свою партгруппу, — говорил он полушутя, полусерьезно. — Партгруппу камеры № 101.

Третий коммунист не заставил себя ждать. Однажды в камеру привели Михаила Иванова. Коммунист, главный инженер главка одного из министерств РСФСР, он был плох — ослаб, упал духом. Издевательства следователя довели его до состояния почти полной прострации. Только забота, дружеская поддержка Борисова и Кузьмина спасли его от неминуемой гибели. Иванова подкормили. А главное — товарищеской поддержкой, душевными беседами привели в состояние психического равновесия. Общее несчастье сблизило, сплотило этих коммунистов.

Подолгу рассказывали они друг другу о своих женах, детях, о жизненном пути, о работе в комсомоле, партии.

— Мы должны всегда помнить, — говорил Павел Кузьмин, — мы коммунисты. Мы имеем дело с опасными провокаторами, пробравшимися в партию. Наш долг перед партией — не поддаваться на провокации, не оговаривать ни себя, ни товарищей, не подписывать фальшивых протоколов. Только так мы можем помочь партии разобраться с этими провокаторами, до конца разоблачить их. Я не думаю, что им удастся долго обманывать Центральный Комитет.

Кузьмин стал душой «парторганизации № 101», как товарищи стали себя называть. У человека оказался истинный, глубокий талант к партийной работе. Даже здесь, в сложных условиях, Павел сумел сцементировать коллектив, подбодрить товарищей, вселить в них веру в то, что партия справедлива и прозорлива. Крепко полюбили его Борисов и Иванов за непоколебимый жизнеутверждающий оптимизм.

Теперь вечерами в камере было почти уютно. Иванов дремал — надзиратели смотрели на это сквозь пальцы, видимо, тоже по приказу. Борисов и Кузьмин, сидя на койке, играли в шахматы: 2760 партий за то время, пока они были вместе.

— Ты говоришь, старые коммунисты, — негромко говорил Кузьмин. — Почему на них упал молот репрессий? Эти люди, брат, революцию делали. Для них нынешнее руководство — это еще не истина в последней инстанции. Они с Лениным работали. А Ленин — это кристальный источник веры. Читал его? Мысль какая! Ясная, чистая, что горный ручей. А как он был правдив, как откровенен с партией, с народом.

Для старых коммунистов партия — родной дом. Судьбы социализма, коммунизма — самое дорогое в жизни. Видят они, не так что-то делается — сейчас же в ЦК. А то и Сталину писали. Если их царь да жандармы не остановили, разве кто-то может их запугать?

У них огромный революционный опыт. С вершины этого опыта выступали они с советами, критиковали ошибки, упущения. Ну а эти, — Кузьмин кивал головой в сторону надзирателей, — ему, видать, шептали: ты вождь, а они что? Старье! Авторитет твой подрывают…

Лишь несколько лет спустя, в дни исторического XX съезда партии, стала ясна вся картина событий тех лет.

Наклеивая старым коммунистам ярлык «врага народа», их пытались изолировать от народа, оторвать от этой священной почвы, придававшей им силу. Подобный ярлык исключал возможность обсуждения их точки зрения — ведь с врагами не дискутируют, их бьют. И уж если «докатывались» старые коммунисты до такого падения, выходило: действительно, прав Сталин, ломая им хребты.

«Измены» старых коммунистов таким образом подтверждали «прозорливость» Сталина, «доказывали» «непогрешимость» его «предвидения» и, естественно, усиливали власть бериевской клики. Эта клика медленно прибирала к рукам человека, стоявшего во главе партии и государства. Окружая его ореолом непогрешимости, препятствовала постановке в высших органах партии насущных вопросов социалистического развития.