Он подхватил поднос, ударом ноги отворил дверь в спальню. Она лежала, откинувшись на подушку, и вытирала глаза.

— Что тебе надо, сволочь? — закричала она.

— Я принес вам чай. Чтобы в следующий раз вы могли швыряться чашками.

— Не хочу чаю. Слишком поздно. Все равно меня стошнит.

— Как хотите. — Со стуком поставил поднос на столик, плеснул в чашки молока, налил чаю, добавил сахара, взял свою чашку, начал болтать в ней ложкой, присел на кончик кровати.

— Ты и чай-то пить не научился, — заметила она. — Тебе место в какой-нибудь забегаловке.

— Ну и что?

— Господи, неужели ты не знаешь, для чего блюдечко! Сколько времени в моем доме и хоть бы чему научился.

— У вас только и научишься, что сквернословить.

— И все-таки тебе следует поучиться манерам. Если уж метишь в чемпионы, то хоть старайся стать похожим на человека.

— Как же, здесь, пожалуй, научишься манерам! Того и гляди благородная леди Воспер прошибет тебе голову стаканом. Отчего бы вам не открыть школу этикета?

— Помолчи, недомерок. Я ведь метила мимо.

— Так я и поверил.

— Ах ты дурачок, неужели думаешь, я не могу точно целить — даже лежа?

— Пейте чай. А то остынет.

— Божок, — сказала она. — Мне было ужасно грустно весь день. Мариам обещала прийти, но даже носа не показала.

— Мариам не придет из-за меня. Вы знаете. Она меня не переваривает.

— Ну нет, я не позволю мною вертеть — ни ей, ни тебе.

— Не сомневаюсь, но когда я здесь, она держится подальше и не заходит. Хотите печенья?

— Нет. Я не могу есть.

— Вы скоро превратитесь в тень.

— Нет, в перышко. Буду в весе пера, тебе под пару.

— Похоже! — Он кивнул головой. — Скорее в весе бумаги. Чемпион в весе бумаги по швырянию стаканов.

Она медленно пила чай.

— Так где ты все-таки пропадал целый день?

— Все утро тренировался, потом у меня был разговор с Джудом Дэвисом. Потом встречался со старым приятелем.

— С приятелем или приятельницей?

Он взглянул на нее.

— С приятельницей. Вы ведь не хотите, чтоб я вам врал?

— Значит, я не ошиблась.

— Нет, не ошиблись. Только она совсем не из тех, как вы думаете. Выражаться вы умеете, в этом вам не откажешь: с птичьими мозгами и с толстой задницей — так что ли?

— Не помню. — Она сделала еще глоток и вздохнула. — Я предпочитаю правду. Наверное, в моем состоянии я не вправе налагать на тебя обет воздержания.

— Что — что вы сказали?

— Она хорошая девушка, малыш?

— Так… ничего себе. Молодая.

— Мне это не очень приятно слышать.

— Я не хотел вас обидеть. У вас есть то, чего нет у нее, вот что я хотел сказать.

— Скорее, было. А ты не врешь?

— Вы же просили говорить правду. Вот я и говорю. Она настоящая красотка, эта девочка. Закачаешься. Высокая, представительная, фигура потрясающая, ноги длинные — лет двадцати, скромная, не шлюха, порядочная, из приличной семьи, ну и все прочее. Прямо сказочная. Ладно, ладно, не буду. Ну… а как побалуешься, все одинаковы. Она не хуже других. Может, даже получше некоторых. Способная, быстро схватывает. Ей это нравится. Мне тоже. Так что тут порядок. Но вот вы меня спросили, и факт, у нее нет чего-то такого, что есть у вас, ей богу.

— Ах ты паршивец, — сказала Флора.

— Что ж, и на том спасибо. Вот и вся ваша благодарность.

— Мне ее жаль. Мне жаль всех, кто с тобой связывается. Жаль, что я промахнулась.

— Возьмите чашку.

— Ох, Годфри, я и вправду тебя ненавижу и все-таки… Даже когда ты признаешься, что переспал с роскошной блондинкой, все равно есть в тебе какой-то магнит. Ты отпугиваешь от меня смерть.

— Кто знает, Флора. Может, оно и так. Но мне ведь ее не осилить, верно?

— Мою не осилишь. Смерть еще никто не осилил. Скоро конец. И знаешь, о чем я буду больше всего жалеть? Что не увижу тебя чемпионом Англии в полулегком весе.

Годфри жевал печенье.

— Может, я тоже пожалею. Не о том, что стану чемпионом, а о том, что вас не будет.

— Ты серьезно?

— Конечно, серьезно, старушка.

Они замолчали. Флора не могла поднять голову с подушки. Слабыми, но все еще ловкими руками она нащупала в кармане ночной кофточки пачку сигарет, зажигалку. Щелкнула, сделала первую затяжку.

— Знаешь, Годфри, у меня нет денег. Своих собственных.

— Как это?

— Все мои замужества… Я была слишком беззаботной. Слишком много развлекалась, наслаждалась жизнью и не думала о всяких там завещаниях и наследствах. Так что когда я выходила замуж за Джулиана, у меня почти ничего не осталось. А он был богат, и мы с ним пожили в свое удовольствие. Умирая, он завещал деньги и имущество мне, но с условием, чтобы я потом передала их его детям от прежних браков. Клод, старший сын, живет в Женеве, есть еще Леттис и Артур. Одним словом, он обеспечил меня пожизненным доходом. Когда я умру, деньги перейдут к ним. А у меня самой почти ничего нет — шиш. И у Мариам тоже. Когда я умру, Мариам получит около шести тысяч, больше ничего. Тебе я оставлю тысячу. Это все, что у меня есть. Всем в Хэндли-Меррик, даже мебелью в этой квартире, распоряжаются опекуны. Так что… если в последнее время Мариам и прихватила с собой кое-какие вещички, пропажу которых никто не заметит, не суди ее слишком строго. Это ведь пустяки. Она имеет на них право.

— Значит, вы об этом давно знаете?

— С тех пор, как ты мне сказал. Тогда я не верила, что умру. А Мариам, видно, знала. Может, доктора ее предупредили. Но когда исчезли еще кое-какие вещи, я заметила, но промолчала, как-никак Мариам моя дочь, пусть радости от нее мало, но все-таки своя кровь. Я ее простила. Но прошу тебя об одном. Пожалуйста, не поднимай шума из-за тех вещей, что она взяла, когда меня не станет. Если ты промолчишь, никто не заметит, не обратит внимания. Опекуны сами ни о чем не догадаются. Это пустяки, сущие пустяки, но ей они дороги и за них что-то можно выручить. Ради меня, если ты меня хоть немножко любишь, молчи об этом.

— Ладно, — согласился Годфри. — Если вы так хотите, у меня рот на замке. Хоть мне это и неприятно.

— И мне неприятно оставлять тебе всего тысячу, малыш, — сказала Флора. — Ты скрасил мне последний год жизни.

Он заметил:

— Забавный народ женщины. Добьешься своего, и все тут. Вот та, блондинка, я готов был на все, только бы ее заполучить. Сначала я не пришелся ей по вкусу, нос воротила, строила из себя недотрогу — это меня разжигало. Запретное всегда сладко. Я даже подумывал на ней жениться. — Он помешивал чай. — И сейчас, пожалуй, не отказался бы. Неплохо иметь дома такую жену, потрясающая штучка. Она и в спортзале хорошо смотрится, ее не стыдно показать людям. Вот она какая. А в постели не лучше других. Пройдет время, и мне, может, захочется других. Печально, что на свете полным-полно девочек. Выглядят они по-разному, а на деле все одинаковы.

— Что это ты расслюнявился, мерзкое животное?

— За всю жизнь никому душу не открывал, только вам одной, да и вряд ли кому еще открою. Хоть вы и старушка, но это сущая правда. Может, потому что долго с вами живу.

— Просто тебя растрогало искреннее сочувствие сердечной женщины.

— Хватит, бросьте придуриваться.

Наступило молчание. Леди Воспер закрыла глаза и погрузилась в легкую дремоту. Сон, казалось, все время подстерегает ее, чтобы вскоре превратиться в вечный сон, от которого нет пробуждения. Годфри встал и на цыпочках направился к двери.

— Ты куда?

— Раз вы мне в завещании ничего не оставили, пойду соберу пожитки и отчалю. Стряхну прах этого дома со своих ног.

— Ах ты неблагодарная тварь! После всего, что я для тебя сделала!

— Вы хотите сказать — что я для вас сделал. Время принимать лекарство. Дать его с содовой?

— Не осталось ли чаю?

— Поглядим. — Он вернулся и налил ей чашку. — Вполне приличный. Где ваши таблетки?

— На столике.

Он достал лекарство. Она сказала:

— Может, до того как ты покинешь меня навеки, у тебя найдется минутка перекинуться в картишки?