Она сидела на кровати, не переодевшись. Грудь со следом от хлыста открывалась взгляду с наивным бесстыдством. Белита Моралес глубоко вздохнула, привычным упрямым движением закинула назад волосы, кольца в ее ушах звякнули. Она посмотрела на меня и сказала берущим за душу голосом:

— Благодарю вас… но зачем…

— Я ни о чем не жалею, — сказал я. — Разве что лучше было бы обойтись без табака. Не надо опускаться до того, чтобы рядом с подонком становиться подонком самому. Надо уметь одолеть его честными средствами. Так вас учил Авель Бенуа, правда?

— Правда.

— Мы еще поговорим о нем. А ведь вы меня не дождались сегодня!

— Я увидела, как подъехали полицейские.

— Я так и думал. Ну ладно. Сейчас займемся этим.

Я указал на рубец у нее на груди и попытался рассмотреть рану. Кровоподтеки были впечатляющие, но сама рана не так серьезна, как казалось на первый взгляд, что не умаляло, однако, дикости подобного обращения с девушкой. Цыганка вздрогнула:

— Я все сделаю сама.

— Думаю, что компресса будет достаточно.

— Да.

Я встал у окна, повернувшись к ней спиной, и посмотрел наружу. Туман сгустился. Он обволакивал унылый пейзаж зловещей пеленой. Я достал трубку и попытался ее набить. Пальцы у меня дрожали, меня мутило. Наверно, на меня действовал тошнотворный запах гниющих цветов, поднимавшийся снизу.

— Что это за цветы? — спросил я.

— Я их продаю.

— Такие? Вряд ли вы найдете на них покупателя.

— Я все забросила с тех пор, как это случилось с Бенуа.

— А теперь вы их храните для гербария?

— О, теперь их можно выбросить…

— Я тоже так думаю.

Я мигом слетел с лестницы, схватил корзину, ящики и с каким-то остервенением вышвырнул все это во двор.

— Ну вот, — снова сказал я, подходя к Белите.

Она тем временем переоделась в блузку с короткими рукавами.

— Так лучше, — добавил я. — А вы как себя чувствуете?

— Все в порядке. Вы очень добры.

Я сел на кровать и протянул ей левую руку ладонью вверх.

— Проверьте, так ли это.

Она отпрянула.

— Я не умею гадать.

— А я умею.

Я взял ее за руку:

— Тот, кого вы называете своим приемным отцом, Авель Бенуа, достаточно долго прожил рядом с вами, чтобы избавить вас от множества предрассудков, и в частности от предрассудков вашего народа. Он вас вырвал из племени и сделал из вас свободного человека… в той мере, в какой существует свобода. Это очень похвально, но в то же время он лишил вас фольклорного колорита: отучил читать будущее.

Она улыбнулась:

— В этом есть доля истины.

— Может быть, вы не все забыли. Ну-ка, попытайтесь. Воскресите в себе голос предков и их тайны.

Очень серьезная, она села рядом со мной, взяла меня за руку и стала ее разглядывать. Ее волосы касались моего лица.

— Ну, что?

Она оттолкнула мою руку.

— Ничего. Я не умею читать по руке. (В ее карих глазах затаился страх.) Не умею…

Она встала.

— Вам я доверяю.

Потом спустилась вниз. А когда вернулась, в руках у нее был ветхий бумажник. Она положила его на кровать. Я вопросительно посмотрел на нее.

— Это его бумажник, — сказала Белита. — Он сказал полиции, что на него напали арабы, но это неправда, Он велел мне спрятать его, чтобы поверили, будто его обобрали, но его не обобрали.

— Я давно подозревал, что тут дело нечисто, — сказал я, хватая бумажник и разглядывая его содержимое.

В нем было тридцать тысяч франков и ничего другого, что могло бы навести меня на какой-нибудь след.

— Простите, но… здесь все цело? — спросил я.

Задетая, она сухо ответила:

— За кого вы меня принимаете?

— Ну-ну, не сердитесь. Я добрый, вы мне верите, но вопросы задавать все равно приходится. Такая у меня странная профессия. Вот что. — Я похлопал по бумажнику. — Я заберу его. Вы его надежно припрятали, но у меня он будет еще лучше укрыт от любопытства полиции.

Я протянул деньги:

— Это ваше.

— Не возьму, — сказала она.

— Не глупите. Бенуа они больше не нужны, я за это дело денег не возьму — ведь для меня он не обычный клиент Итак, вы их берете или нет? Ладно, пусть лежат у меня. Но это ваши деньги, и как только они вам потребуются… — Я положил бумажник в карман. — А теперь, боюсь, нам придется завести длинный разговор.

Не поесть ли сначала? После матча по кетчу я что-то проголодался. Приглашаю вас в ресторан.

— Здесь найдется что-нибудь поесть, — сказала она. — Если…

— Согласен. У вас тут так уютно.

Из еды были только овощи, вина не было. Воспитание Ленанте принесло свои плоды. Лично я предпочел бы сочный бифштекс и бутылку красного. Ну что же, обойдусь. Белита вытащила из-за буфета складной стол вроде садового, разложила его, принесла снизу две табуретки и взялась готовить обед. Я сидел на кровати, смотрел, как она хлопочет, и слушал, как шуршит ее красная юбка, Боже мой! Куда это меня занесло?

— Каких только пороков у меня нет, — сказал я, чтобы как-то встряхнуться. — Вот, курю. Надеюсь, вас это не беспокоит?

Я чувствовал себя жалким и смешным.

— Я тоже, бывает, курю, — ответила она. — Иногда.

— А Бенуа?

— Он не курил. И мне говорил, что не стоит, но не запрещал.

— Когда я с ним познакомился, вас еще на свете не было. Он был тогда отличным парнем.

— Он таким и остался. Обед готов, — добавила она.

Обед оказался лучше, чем я думал. За едой она рассказала мне о Ленанте.

Моего донкихотствующего приятеля она знала только под вымышленным именем Авеля Бенуа. Года четыре назад он случайно встретил ее в одной из своих поездок за старыми вещами на пустыре в Иври, где она жила с какими-то дальними родственниками, так как была сиротой. По непонятным причинам на ней вымещала злость толстая тетка, с которой я имел несчастье познакомиться. Ленанте вступился за девушку. Крепкий, смелый мужчина, не сломленный годами, он пригрозил цыганам и посоветовал девушке уйти от них. Она не сразу послушалась, но однажды, не выдержав, явилась к старому анархисту в его хижину. Он занялся ее воспитанием, научил читать и писать, а заодно избавил от предрассудков ее племени. Так как по соседству как раз сдавался домишко, он подправил его и поселил там Белиту. Он же предложил ей ремесло уличной цветочницы. И она жила счастливо до тех пор, пока… три дня назад…

— Минутку, — сказал я. — Цыгане, которых вы бросили, никогда не пытались забрать вас назад или отомстить вам?

— Нет.

— Им что, тоже наплевать на цыганские обычаи?

— Я думаю, их это устраивало.

— Что вы хотите этим сказать?

Ее хорошенькое личико стало замкнутым.

— Ничего.

— Хорошо, что вы в это верите!

Она поколебалась секунду.

— Ну ладно… Раза два-три я заставала Бенуа за разговором с Долорес… Долорес — это та женщина, которая недавно была здесь… Или с Сальвадором, молодым цыганом. Он груб, при случае может пустить в ход нож, но не дурак и глупостей старается не делать… в общем я надеюсь… Так вот, как раз перед вашим приходом Долорес мне сказала, что у Бенуа была с ними договоренность, и она, конечно, не лгала.

— Сделка?

Ее глаза наполнились слезами.

— Он меня купил. Он платил им, чтобы они оставили меня в покое, и работал, как вол, чтобы расплатиться с ними. Таким образом они получали за меня больше, чем если бы я была с ними.

— Каждый день я понемногу расстаюсь с иллюзиями, — вздохнул я. — Мне казалось, что этот народ покрепче. А выходит, что за деньги и с ним можно сделать что угодно. Чего только не бывает на свете. Хотя, в сущности, разве в самом деле не лучше договориться?

— Есть одно, чего бы они ему никогда не простили, — сказала она.

— И это…

— Это если бы он спал со мной.

— А он…

— Он до меня не дотронулся. И они были в этом уверены, а иначе дело кончилось бы плохо. Они знали, что между нами такие отношения, как между товарищами. Мы, цыгане, некоторые вещи чувствуем инстинктивно.