В деле замешана женщина (это само собой разумеется, и посему данное дело, в котором и впрямь была замешана женщина, выглядит игрой случая), а стало быть, мотив — ревность; наследник отбил жену у егеря (у лесничего), а тот подстерег его, укрывшись за широким стволом дерева, да в отместку и подстрелил (в спину? сзади?); ах, Рудольф погиб в лесу? — но тогда это, как говорится, "несчастный случай на охоте"; да нет же, он был застрелен на дуэли Гектором (Александром, Генри) Балтацци за то, что обесчестил (совратил) его племянницу; в охотничьем домике шла развеселая пирушка (кутеж, попойка, а то и пьяная оргия), завязалась драка (словно в корчме), и кто-то так трахнул Рудольфа бутылкой от шампанского (уж, конечно, не из-под пива, ведь речь идет не о простом смертном, а о наследнике) по голове, что уложил его на месте (аж мозги наружу вытекли); у принца был сифилис, он, бедняга, знал, что долго ему не протянуть, вот и не стал дожидаться, пока дойдет до размягчения мозга, а покончил с собой, но прежде застрелил свою любовницу, чтобы другому не досталась; наследник-то был малость не в себе, блажной и страдал падучей (такие хвори, как известно, передаются по родству), как и прочие великие князья (а они все сплошь порченые); Рудольф напился до умопомрачения, не соображал, что делал, и так далее. Как видим, все эти объяснения вполне разумные и трезвые. Пышный миф о несчастных влюбленных (в духе мещанской мелодрамы) создадут позднее газетчики — на потребу вкусам более образованной публики.

"…в Будапеште, как известно, в период обсуждения Проекта о национальной обороне проходили крупные демонстрации, грозившие перейти в серьезные беспорядки и чуть ли не поколебать имущественные устои; на передний план, как водится в таких случаях, вылезла чернь.

И тут пришла первая траурная весть.

Ей не очень-то хотели верить, более того, в рядах демонстрантов раздавались голоса, что это, мол, выдумки, трюк "продажного" правительства, стремящегося сбить народ с толку, отвлечь его внимание и тем самым выиграть время. Однако не одна и не сто, а тысячи телеграмм приносили трагическую весть не из одного и не из ста, а из тысяч и тысяч официальных и неофициальных источников, и по всему городу там и сям взвились траурные флаги. Слух обернулся реальностью, сокрушительной правдой. Взамен гнева и злобы чувства печали и скорби завладели и сердцами демонстрантов: каждый, кто мог, облачился в траур, подобно жителям столицы; с рукавов демонстрантов и их организаторов исчезли цветные повязки и пестрые ленточки, уступив место траурным полоскам.

Никакое перо не способно описать глубокую боль, наполнившую сердце каждого мадьяра, и всеобщую скорбь, охватившую сперва столицу, а затем и всю страну.

Тридцатого и тридцать первого января мне довелось видеть, как многие мужчины и женщины плакали на улицах, изливая свою горесть и переживая за будущую участь страны. Да и тот человек, кто тридцатого января пополудни первым сообщил мне удручающую весть — Армин Гульден, один из моих учеников, — голосом, прерывающимся от рыданий, рассказал, что его отец, директор завода "Ганц", разослал телеграммы в десяток мест в Вене, запрашивая, верен ли этот чудовищный, пущенный по городу слух, и изо всех мест получил подтверждение. Мой старший сын Арпад, ныне уже также почивший, старшие дочери и супруга плакали вместе с Гульденом. И подобные сцены разыгрывались в каждом добропорядочном мадьярском семействе.

Даже недруги мадьярской нации были ошеломлены — их, напротив, поразила грандиозность привалившей им удачи…

…Король попросил всех правителей не приезжать на похороны, поскольку он в теперешнем его расположении духа не смог бы принять их должным образом, и не сделал исключения даже для германского кайзера Вильгельма II, хотя последнего, особенно в годы юности, связывали с усопшим принцем чувства теснейшей дружбы и хотя кайзер заверил короля в готовности отказаться от всяческих церемоний. Таким образом, на похоронах 5 февраля 1889 года иноземные владыки не присутствовали, зато несметное число верноподданных стеклось со всех концов нашей двуединой монархии в охваченную скорбью Вену, дабы воздать последние почести оплакиваемому наследнику.

Гроб с телом Рудольфа с 31 января по 5 февраля был выставлен в часовне Бурга, и сотнями тысяч исчисляется количество людей, пришедших взглянуть на него из любопытства или сострадания. Ровно в четыре часа гроб был снят с катафалка; к нему приладили крышку и наглухо закрыли, затем гроб освятили, поставили на погребальную колесницу, и траурное шествие двинулось под звон всех венских колоколов. Впереди шло все духовенство. У входа в церковь капуцинов процессию встретил архиепископ Гангльбауэр, после чего гроб был водружен на катафалк, установленный посреди храма и окруженный массивными серебряными канделябрами с бесчисленным множеством горящих свечей… Пока длилась священная церемония, пока проникающие до глубины души звуки "Circumdederunt" и "Libera"[25] сотрясали своды храма, король, застыв в благоговейной позе, смотрел на гроб и не отвел от него взгляда до самого конца обряда.

Прежде чем гроб снесли в склеп, король подошел вплотную к нему и предался истовой молитве; затем проводил усопшего в родовой склеп, куда за ним последовали все близкие. Но там сверхчеловеческое самообладание оставило его: король бросился к гробу, обхватил его, приник всем телом, прижался губами, и боль истерзанной души прорвалась бурным рыданием; плач и причитания коронованных особ и великокняжеских персон служили эхом судорожным рыданиям и вздохам короля, оплакивавшего своего сына. Наконец пароксизм боли спал: король рухнул на колени, долго-долго молился, плач его становился все слабее, рыдания вырывались все реже, и вот он поднялся, тихо, безмолвно покинул склеп, поглотивший все самое для него дорогое.

Так был похоронен Рудольф, в котором мы видели второго Матяша Корвина[26]. Более всего — после царственных родителей — предавались скорби венгры, ведь венгерскую нацию он любил больше прочих.

Заключительная строка его письма, написанного в последние минуты агонии, длившейся часы или час, звучит так: "Благослови господь нашу любимую родину!"

В смертный час человек бывает наиболее откровенен.

Вплоть до гибельного утра лишь он да Стефания знали, какие слова с юных лет были выгравированы на его запонке: "О венгр! Отчизне предан будь неколебимо!"[27]

Он любил все народы, все нации своей объединенной империи, но темперамент, склонность, сердце более всего влекли его к нам, венграм. Он знал историю нашей нации, ободрял все наши нынешние устремления, разделял наши будущие чаяния. Мы до такой степени чувствовали его своим, что не ревновали его ни к чехам, когда он обитал в мраморных залах Градчан, ни к немцам, когда его главной резиденцией был венский Бург, ни к полякам, когда, объездив их страну, он счел их чуть ли не ровней нам, ни к хорватам, когда он в Загребе похвалил их воинскую доблесть, — нет, мы не боялись, что кто-либо у нас его отнимет. Единственное, чего мы боялись, — это смерти, и она отняла его у нас.

Но и смерть погребла лишь его прах в склепе венской церкви капуцинов, где гроб его занимает сто двадцать третье место в ряду гробов его предков: бессмертная душа его вознеслась пред трон господень, держа ответ за крат-кую, но обильную деяниями жизнь, память же о нем сохранится на земле, покуда хоть один секей[28] будет славить господа у подножья заснеженных гор Трансильвании!"

Петер Шимон, "Король и отчизна", 1899

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Сплетни стаями саранчи облепили Вену, а инспектор Эдуард Бергер, ни сном, ни духом не ведая о ночных происшествиях, по-прежнему околачивался вокруг охотничьего замка, втихомолку выполняя возложенное на него поручение: он должен установить (по приказу барона Крауса), находится ли баронесса у Рудольфа, или ее здесь нет. Поручение это весьма деликатного свойства и требует такта и осмотрительности; поскольку на территорию замка вход ему заказан, инспектору Бергеру не остается ничего другого, кроме как наблюдать за прибытием людей в замок и их отъездом. Ему бросается в глаза, что движение туда и обратно крайне оживленное, однако выводов он не делает, лишь исправно заносит все приезды-отъезды в свою записную книжку. Остальное его не касается. И только под вечер от инспектора Выслоужила, прибывшего с десятью агентами в Майерлинг "оцепить место происшествия", он узнает, к немалому своему удивлению (но ведь и глава полиции чуть ли не последним в городе — лишь в середине дня — получает информацию о случившемся), какие чудовищные события разыгрались у него прямо под носом. Зато благодаря добросовестности ничего не подозревавшего инспектора Бергера нам в точности известно, кто, когда и с кем прибыл, в какой карете примчался доктор Видерхофер и со сколькими людьми явился граф Бомбель. Мы могли бы сообщить хронологические и прочие данные (создав видимость научной и даже следовательской скрупулезности), но это ничего не дает, не говоря уже о том, что читатель и так в избытке обременен несущественными подробностями. Замечу лишь, что Лошек, стоявший на посту у дверей "покойницкой", наконец-то может вздохнуть с облегчением: доктор Видерхофер снял с его плеч бремя ответственности.