А вот еще одна фотография: измученный, худенький мальчик в рединготе и шляпе, при часах на цепочке. Оттопыренные уши, выпуклый лоб — не иначе как от распирающих голову знаний; Франц Иосиф стремился воспитать для себя идеального, безупречного наследника.
На следующем снимке он запечатлен уже генералом (?) в мундире с золотыми позументами, на шее орден Золотого руна — фамильный знак отличия Габсбургов. Хилый, щуплый подросток неловко сжимает в руках лайковые перчатки; поясной снимок выполнен ракурсом снизу, дабы скрыть, что модель несколько отстает в своем физическом развитии. Плечи у Рудольфа узкие, голова большая. Но в этой голове уже бродят мысли, не подобающие подростку, а тем более наследнику престола. ("Королевство — это обветшалые руины, будущее за республиканской формой государства".) На этой фотографии ему столько же лет, сколько было его отцу, когда тот вступил на престол. Он даже похож на отца, хотя пока что вынужден приобретать навыки лишь за учебным столом. Правлению страной Рудольф обучается в теории, по школьным задачам, да и то под учительским надзором. Что делать с этим пестрым государственным конгломератом, унаследованным от средневековья? Не рассыплется ли он в прах при первом же прикосновении? Франц Иосиф лишь отмахивается: юношеская блажь, какой наследник не носится с идеей радикальных реформ! — с улыбкой говорит он, прощая сыну его завихрения. Мутирующее кукареканье молодого петушка, у которого еще не установился голос. Вырастет — поумнеет. Однако не все относятся к принцу с отеческим всепрощением: "К семи часам прибыл наследник, мы отужинали с ним на пару, затем прошли в библиотеку; он, нагло развалясь на кушетке, до одиннадцати курил сигары и пил шерри. Нес всякую околесицу о свободе, о равноправии и об аристократии, которая, по его мнению, изжила себя, а под конец заявил, что его самое горячее желание — стать президентом республики. Меня же при этом не покидала мысль, что он либо пьян, либо не в своем уме". (Дневник князя Кевенхеллера.)
Словом, не исключено, что в первоначальные расчеты вкралась какая-то ошибка. Новомодное и научно обоснованное воспитание удалось чересчур хорошо. К тому времени, как годы учения остались позади, многочисленные и тщательно подобранные пестуны вытесали из наследника австро-венгерской короны типичного мелкого либерала образца сорок восьмого года. Однако все это пока что не беда: император, слава богу, отличается отменным здоровьем, и трон Рудольфу не светит. К тому же его ожидает лучшая школа жизни и государственного правления — армия, незаменимое и достойное поприще каждого эрцгерцога из габсбургского рода. Итак, большой крест ученику, награды поменьше — для учителей, и с богом, Рудольф, отбывай к месту назначения, в 36-й пражский пехотный полк. Командовать, натаскивать рекрутов, — да может ли мечтать будущий правитель о лучшей подготовке к своей грядущей деятельности? Тем временем происходит оккупация Боснии и Герцеговины. Франц Иосиф расширяет границы своей империи (в виде частичной компенсации за утраченные итальянские провинции), а Рудольф чуть не сходит с ума от жажды действий и от волнения: вдруг да повернется сейчас судьба Австрии! "Управиться бы одним махом и с Россией!" — еще не раз будет он взывать к небесам с такою молитвой, все более отчаиваясь в успехе. Но Австрия ни тогда, ни после не отважилась схватиться с возвышающимся над нею исполином, ибо каждой клеточкой своего существа трепетала в страхе перед ним; мнения Рудольфа же и по этому поводу, и по любому другому ни тогда, ни после не спрашивали. Но он пока что не ропщет.
В Праге он тоже образцово прилежен, можно сказать, первый ученик в классе великих князей, с прохладцей осваивающих военную науку. К воинской службе наследник относится всерьез: во-первых, как всякий Габсбург, он знает, что армия — это и есть сама империя, а во-вторых, такова его натура: примерный мальчик и любит, когда его хвалят. Он и удостаивается высочайшей похвалы: отец с удовлетворением читает донесения об успехах сына и вознаграждает орденом. (Даже в семейном кругу нельзя иначе: необходимо поддерживать порядок и дисциплину — поощрением и наказанием, повышением или разжалованием в чине.) Рудольф прилежен в учении, обходителен с товарищами, любит чехов и хотел бы постичь их чаяния. Он говорит с ними по-чешски и берет специальные уроки, дабы усовершенствовать произношение, — и все же его ненавидят. Это поражает его, беспокоит и заставляет задуматься. И в полном ошеломлении наблюдает он из окна своих покоев в Градчанах, как внизу, в городе, дерутся чешские и немецкие студенты, — ведь наследник сроду не слыхивал о национальных раздорах. Среди его наставников, пятидесяти пяти австро-венгерских интеллигентов, исповедующих принципы просвещения и либерализма, не нашлось ни одного, кто указал бы принцу на это, с позиций либерализма и просвещения, атавистическое и абсурдное, но все же достопримечательное явление. Тут-то и доходит до сознания наследника, что до сих пор он жил в некоей вымышленной, абстрактной стране. Тут-то и начинает он заниматься политикой: пытается примирить чешских и немецких либералов, ведь и те, и другие, да и сам он стремятся к одному — священному прогрессу! С этого момента отзывы о Рудольфе, поступающие в Вену, уже не столь благожелательны.
Пусть тогда Рудольф переселяется домой, в Вену; пускай путешествует, охотится, устраивает парадные смотры, объезжает отцовские владения, пусть оглядится и на Балканах — в "сфере интересов", нанесет официальные визиты европейским дворам, словом, приобретает практические навыки и между делом присматривает себе супругу, пускай слегка подебатирует с Бисмарком, пускай заводит знакомства, показывается перед народом, чтобы и народ имел возможность узнать будущего правителя, пусть открывает выставки, закладывает памятники, строчит отчеты о проведенных охотах, увивается за актрисами или княгинями (не забывая при этом и о женитьбе!) и сочиняет — жалко, что ли! — меморандумы или исследования по внешнеполитическим вопросам (секретарь потом прочитает), ведь в конце концов неплохо, что наследник интересуется подобными делами, — лишь бы только всерьез в политику не совался.
А наследник в ту пору адресует свои политические мемуары лишь графу Латуру, своему старому воспитателю и гофмейстеру времен своего детства: "Смею ли я заговорить? Не сочтут ли меня из-за этого дерзким бунтовщиком? Ведь никто никогда не говорит со мной о политике, меня вечно лишали права иметь собственное мнение… Я же вижу перед собою склон, по которому мы катимся вниз… и все-таки ничего не могу поделать… не смею даже высказаться вслух…"
Судьба, открой простор передо мною! Однако простор перед ним не открывается, напротив: чем более Рудольф стремится к какой-либо цели, тем сильнее наталкивается на австрийскую геронтократию. "Мне она еще послужит…" — так якобы отозвался Франц Иосиф о своей империи, продолжая за письменным столом любовно и ревностно копаться в армейских делах. Если же чехи и немцы опять примутся лупить друг дружку почем зря… ну, так на то и армия, чтобы навести порядок.
"Абсолютно ничего не знаю о том, что здесь происходит!.." — изливает душу Рудольф Морицу Сепшу, который был двадцатью четырьмя годами старше наследника и переселился в Вену из Галиции. Жизненный путь и стремительная карьера этого журналиста, расцвет и провал его газеты являются чуть ли не символом, типичной карьерой либерального буржуа, поначалу круто взмывающей вверх, а затем сходящей на нет. В Бург привел Сепша Карл Менгер, давний учитель Рудольфа и экономист; Сепш в ту пору был редактором и издателем "Нойе Фрайе Прессе", искушенным в делах высокой политики, всеведущим и весьма амбициозным газетным магнатом. Его связи распространялись от Санкт-Петербурга до Лондона; новоявленный интеллектуал, Сепш мыслил в европейских масштабах, что, однако, в узких рамках Австро-Венгерской монархии не являлось однозначной похвалою, поскольку, судя по всему, глазам журналиста, привыкшим к масштабной перспективе, домашние дела виделись в несколько туманном свете. Так или иначе, Рудольф и Сепш, как принято говорить, не относились к одной весовой категории. Впрочем, газета Сепша — по крайней мере в Вене — пользовалась довольно большим влиянием; при дворе ненавидели этот печатный орган (или, согласно подзаголовку, ''демократический орган") вкупе с его редактором. Это была либеральная, приверженная конституции, более того — антиклерикальная и антифеодальная, терпимая к религиозным проявлениям, антинационалистическая газета — лейб-орган австрийской буржуазии. Иными словами, по оценке германского посла в Вене, это была "буржуазная газета с вульгарно-либеральной тенденцией, антинемецкая и проеврейская".