Крах ближневосточной политики Киссинджера

Рабочий кабинет Ямани находился на втором этаже ничем не примечательного желтоватого здания на полпути между аэропортом и центром Эр-Рияда.

По коридору, соединявшему холл с внутренними помещениями, медленно расхаживали секретари в белых арабских одеждах; стены коридора были увешаны огромными цветными фотографиями нефтеочистительных заводов, буровых вышек и нефтедобывающих установок, высящихся в пустыне.

Обычно в приемной дожидались аудиенции министра не менее дюжины посетителей. Одетые в арабское платье и в западные костюмы, они сидели, глядя в потолок или уставясь в пол, курили, посматривали на часы, гадая, сколько ждать.

Сам министерский кабинет был просто великолепен — огромная, обшитая деревянными панелями угловая комната, посреди которой красовался колоссальный стол в стиле ампир. В том же стиле была выдержана и остальная обстановка — стулья, столики; кроме того, в кабинете стояли большие арабские диваны, уложенные, как это принято у арабов, разноцветными подушками.

В глаза входящему бросалось множество телефонов (казалось, их трезвон не смолкает ни на минуту), коротковолновая рация, которой то и дело пользовался Ямани, и длинные простыни телексов со сведениями о ценах на нефть во всех концах света: к концу дня они скапливались на большом столе, громоздясь пухлыми кипами.

Каждого, кто попадал наконец из приемной в кабинет, по арабской традиции тут же угощали сладким чаем с мятой или кофе с кардамоном. И не один посетитель не отказывался от угощения. Все знали: чашка чая или кофе хоть как-то скрасит те томительные минуты, когда Ямани будет жонглировать телефонными трубками.

В самом начале ноября 1973 г., когда нефтяное эмбарго действовало в полную силу, а цены были подняты до 5,12 доллара за баррель, произошло, казалось бы, заурядное событие, почти, а то и вовсе не замеченное теми, кто не имел отношения к миру нефтяного бизнеса.

Нигерия устроила аукцион, предложив для продажи одиночную партию своей сырой нефти.

Хотя из-за сокращения добычи общемировой объем продажи нефти сократился в то время лишь на 7% по отношению к уровню, который существовал в сентябре до введения эмбарго, большинством участников аукциона владела настоящая паника.

Нигерийская нефть была продана по 16 долларов за баррель.

Узнав о случившемся, счастья решил попытать и иранский шах. Экономика Ирана находилась в плачевном состоянии. Внешний долг намного превзошел все допустимые границы. Шах между тем намеревался провести в жизнь крайне амбициозный пятилетний план экономического развития. Он остро нуждался в деньгах.

В начале декабря Иран провел аукцион и продал свою нефть по 17,4 доллара за баррель.

Предвидя дальнейшее, Ямани призвал своих коллег не поддаваться гипнозу аукционных цен. Он пытался доказать, что эти цены в значительной степени объясняются введением эмбарго и сокращением добычи. И предупредил:

— Поскольку эти меры имеют чисто политическую природу, они не могут дать нормального экономического эффекта.

Но у шаха было свое мнение на этот счет.

Прошло три недели, и министры шести стран залива, входящих в ОПЕК, встретились в Тегеране.

Шах, решивший воспользоваться небывалым ажиотажем, который воцарился на рынке, сказал министрам, что иранское правительство хотело бы повысить получаемые им отчисления до 14 долларов с каждого барреля, что в действительности означало повышение цен примерно до 23 долларов за баррель.

Ямани прекрасно понимал, что столь резкий скачок цен бросит экономику Запада в штопор. Более того: стремительное повышение цен имело бы нездоровые последствия и для стран-экспортеров. В то же время западный рынок без особых осложнений мог абсорбировать менее резкий прирост цен, и, исходя из этого, Ямани предложил поднять цену на «саудовскую легкую» (рыночный эталон сырой нефти, принятый ОПЕК) до 7,5 доллара за баррель. Но не выше.

Шах, поддерживаемый радикалами, выдвинул компромисс: 12 долларов.

Ямани не хотел сдаваться, но чувствовал, что рассориться в эту решающую минуту с другими экспортерами (и особенно с арабами) значило поставить под угрозу само существование ОПЕК.

Шах просил его дать ответ.

Ямани сказал, что должен посоветоваться с королем. Извинившись, он покинул зал заседаний и поспешил к телефону. Однако ему не удалось дозвониться до Фейсала ни с первого, нм со второго, ни с третьего раза.

Шах так же настойчиво требовал ответа.

После нескольких безуспешных попыток связаться с Эр-Риядом Ямани был вынужден решать за короля, гадая, как тот поступил бы на его месте.

— Это был по-настоящему критический момент, — вспоминает Ямани. — Я принимал решение с огромной неохотой, опасаясь, что последствия столь резкого скачка цен будут очень тяжелыми. В действительности они оказались не такими уж страшными; но тогда я этого не знал. Я боялся, что быстрый рост цен повергнет экономику Запада в глубочайшую депрессию. А я знал и не уставал повторять всем и каждому: если будет плохо Западу, будет плохо и нам.

У Ямани были две возможности. Можно было сопротивляться шаху, рискуя расколоть ОПЕК, или же согласиться с ним, а впоследствии попытаться снизить цены. Он выбрал второе.

Только по возвращении домой Ямани узнал, что, дозвонись он тогда до Эр-Рияда, Фейсал поддержал бы его и высказался против изменения цен.

Баррель нефти стал стоить 11,65 доллара. Всего за несколько месяцев цены выросли в четыре раза.

На пресс-конференции, состоявшейся после совещания, шах выглядел наиболее агрессивным «ястребом» среди представителей стран залива.

— Отныне западные потребители научатся бережливости, — сказал он журналистам. — Все эти баловни судьбы, которые сытно едят три раза в день, имеют собственные автомобили и ведут себя, в сущности, как террористы, забрасывая бомбами всех, кто им не нравится, должны будут пересмотреть привычные представления о привилегированном положении развитых промышленных стран. Ничего, усерднее трудиться никому не вредно.

В словах шаха звучала плохо скрытая зависть.

Но, если бы он и сдерживал себя, избрав менее резкий тон, не было бы сомнений, что эта враждебность в значительной степени направлена против Ямани.

— Саудовцы всегда связывали шаху руки, — отмечает представитель государственного департамента Соединенных Штатов. — Но, заботясь о прочности Павлиньего трона, он никогда не осмеливался публично критиковать «дружественного» монарха. Хотя тот был человеком, с которым шах менее всего хотел сообразовывать свою политику. Поэтому он сделал мальчиком для битья Ямани. Для него это был идеальный способ выражать свою неприязнь к Саудовской Аравии как таковой и к ее королю в частности.

С этим мнением согласен Иан Сеймур из «Мидл ист экономик сервей»:

— Вы говорите, шах недолюбливал Ямани. — Сеймур усмехается. — Ну, это слишком мягко сказано. Когда шаху нужно было обрушить очередной удар на саудовский режим, под руку всегда попадался министр нефти. Публично обвинять Фейсала или Халеда он не мог, и все стрелы летели в Ямани. Он называл Ямани орудием империалистов, но это было лишь фигурой слога, которую следовало понимать примерно так: вы, саудовцы, мешаете Ирану идти его собственным путем. Если кто и был орудием империалистов, так это шах. Конечно, он и Заки смотрели на вещи по-разному. Выступления Ямани носили иной характер: он доказывал, что Саудовская Аравия сохраняет за собой право на часть трофеев, которые достаются империалистам.

Ямани, рассказывая о своих отношениях с шахом, как всегда, остается джентльменом и маскирует истинные чувства с помощью характерных дипломатических оборотов.

— Трудно сказать, как в точности относился ко мне шах, но, спору нет, ему не всегда нравилось мое поведение. Ну и, конечно, меня критиковать было гораздо легче, нежели членов королевской семьи.

Несмотря на публичное противостояние шаха и Ямани (главным образом связанное с деятельностью ОПЕК), в частной жизни они, по-видимому, относились друг к другу отнюдь не враждебно.