— А Высоцкий работал у вас? Может быть, какие-то вещи он написал прямо в Вашей квартире?

— У меня дома, за моим столом Володя написал… Это не песня, это баллада «Тушеноши». В то время я был в Нью-Йорке, там снимали фильм обо мне— и Володя позвонил мне в отель. А я только что закончил серию «Чрево Парижа»… — Миша, я потрясен! Сижу у тебя целый день— просматриваю все— и пишу. Каждое четверостишие буду читать тебе по телефону. Ты не спишь? — Я тоже не сплю. Буду рад.

И вот каждое четверостишие он читал мне из Парижа в Нью- Йорк по телефону Так что «Тушеноши» — это было написано ночью у меня в мастерской.

А потом, однажды после моего запоя, когда со стен стали приходить «иностранцы» — и Володя видел, как мне плохо… Он полдня провел со мной — пытался как-то помочь. А на следующее утро пришел какой-то радостный и сказал: «Миша, вот тебе за мучения. Только это не поется, а читается…» И прочитал мне полностью эту балладу.

— А какова история снимка, на котором Высоцкий на фоне туши быка?

— У меня была другая мастерская— не у Лувра, а через несколько кварталов — громадная мастерская. И мне привезли громадную тушу быка— 350 килограмм. Дня три мы ее поднимали, вздергивая на веревки, делая распорки… Володя пришел однажды в эту мастерскую, увидел эту окровавленную тушу. Поставил стул с другой стороны, взобрался на него — просунул голову — и сказал: «Мишка, сфотографируй, это— я!»

— «Французские бесы» — это написано на документальном материале?

— Обычно я с ним не пил. Но тогда Марина выгнала нас совершенно безобразно… Она звонит: «Володя уже «поехал»… Я приезжаю туда — у них была крохотная квартирка… Володя сидит в дурацкой французской кепке с большим помпоном, — почему-то он любил эти кепки… А я-то его знаю, как облупленного — вижу, что человек «уходит», но взгляд еще лукавый… А Марина— злая — ходит, хлопает дверью: «Вот, полюбуйся!» И она понимает, что Володю остановить невозможно. Пошла в ванную… Володя — раз! — и на кухню, я бежать за ним! Хотя знаю, что вина в доме не должно быть. Но Володя хватает какую-то пластиковую бутылку (у французов в пластике — самое дешевое красное вино), — берет эту бутылку и большой глоток оттуда — ах! И я смотрю, с ним что- то происходит — Володя весь сначала красный, потом— белый! Сначала красный, потом — белый… Что такое?! А Володя выбегает из кухни и на диван— раз! — как школьник… Но рожа красная, глаза выпученные.

Тут Марина выходит из ванной: «Что? Что с тобой?» — она как мама… Я тоже спрашиваю: «Что с тобой?» — молчит. Я побежал на кухню, посмотрел на бутылку — оказывается, он уксуса долбанул! Он перепутал, — есть такой винный уксус, из красного вина — и тоже в пластиковых бутылках. Через несколько минут и Марина увидела эту бутылку, все поняла… С ней уже истерика… «Забирай его! Забирай его чемодан, и чтобы я вас больше не видела!» А Володя по заказам всегда набирал много всякого барахла — и Марина вслед ему бросает эти два громадных чемодана!

Да, Марина… Но я только одно должен сказать, что Володя ей обязан многим. А мы все обязаны Марине тем, что он еще жил, потому что определенное количество лет — довольно большое — она просто спасала его от водки и от смерти…

Так вот я беру эти тяжелые чемоданы, — а Володи нет. Выхожу на улицу— ночь, пусто… Потом из-за угла появляется эта фирменная кепочка с помпоном! Забросили мы эти чемоданы в камеру хранения на вокзале, и Володя говорит: «Я гулять хочу!» А удерживать его бесполезно… Поехали к Татляну… Татлян нас увидел: «Давайте, ребята, потихоньку, а то мне полицию придется вызывать». Мы зашли в какой-то бар, Володя выпивает… Я ему-то даю, а сам держусь. Он говорит: «Мишка, ну сколько мы с тобой друзья — и ни разу не были в загуле. Ну, выпей маленькую стопочку! Выпей, выпей…» Взял я эту стопочку водки — и заглотнул. Но я тоже как акула— почувствовал запах крови — уже не остановишь!

Вот тогда и началась эта наша заваруха с «черным пистолетом»! Деньги у нас были, и была, как говорил Володя, «раздача денежных знаков населению». Но я должен сказать, что в «Распутине» цыгане гениально себя вели. В то время была жива Валя Дмитриевич — сестра Алеши. Другие цыгане вышли… И Володя начал бросать деньги — по 500 франков! — он тогда собирал на машину… И Валя все это собирала — и к себе за пазуху! Пришел Алеша, запустил туда руку, вытащил всю эту смятую пачку — и отдал Володе: «Никогда нам не давай!» И запел. У цыган это высшее уважение — нормальный цыган считает, что ты должен давать, а он должен брать…

А потом Володя решил сам запеть, а я уже тоже был «под балдой»… И вот он запел: «А где твой черный пистолет?..» А где он, этот пистолет? — А вот он! Пожалуйста! — Бабах! Бабах в потолок! И когда у меня кончилась обойма, я вижу, что вызывают полицию… Я понимаю, что нужно уходить: «Володя, пошли. Быстро!» Мы выходим и видим— подъезжает полицейская машина— нас забирать… А мы — в другой кабак. Значит, стрелял я в «Распутине» — меня туда больше не пускали, — а догуливать мы пошли в «Царевич»…

— И тогда же были написаны «Французские бесы»?

— Нет-нет… Володя вернулся в Москву — и здесь написал «Французские бесы». И когда он утром — радостный! — прочитал это Марине… Она сказала: «Ах, вот как! Я мучилась, а песня посвящена Шемякину?!» Они поскандалили — Марина улетела в Париж… Володя бросился вслед за ней. Прилетел, и сразу ко мне. Вот тогда он и спел эту песню.

— Высоцкий никогда не говорил с вами о желании остаться на Западе?

— Нет, никогда. Ведь Володя все прекрасно понимал и все видел… Он видел это на примере Галича, который жил при этом и умер при этом… Кстати, Володя не очень любил Галича, надо прямо сказать. Он считал Галича слишком много получившим и слишком много требовавшим от жизни. А я дружил с Сашей, очень дружил. Они с Володей — совершенно разные структуры.

— А Высоцкий никогда не пробовал у вас рисовать?

— Да-да… Он частенько что-то «чирикал», правда, потом все это истреблял… Но у меня сохранилось несколько его рукописных стихотворений — не посвященных, почти все поэты посвящают свои стихи — это одно, — а написанных по поводу наших загулов. Или, допустим, «Осторожно, гризли!» — ведь многие не могут это расшифровать… И Володя почти всегда что-то рисовал на этих бумагах — они у меня остались. Он, в общем, ни хрена не понимал в изобразительном искусстве, но чувствовал нутром… Я однажды показал ему моего любимого художника— Павла Сутина. Он говорит: «А что это такое страшное? Эти куски мяса кровавые? Но как здорово!» — «А это наш соотечественник — великий художник Сутин». — «Ты знаешь, Мишка, никогда не видел и не слышал, но как здорово! Я ведь профан в этом деле…»

У меня есть одно письмо, где он пишет: «Мишка, я — неуч. Ты меня образовывай».

— А отношение к вашим работам?

— Я не знаю, насколько глубоко он их понимал, я знаю только, что он их чувствовал.

— Во Франции вы куда-нибудь ездили вместе?

— Нет. Володя часто уезжал из Парижа, но у меня, в общем, жизнь-то адская. Из-за контрактов, из-за всей моей побочной работы, которой я занимаюсь как издатель книг и пластинок… Я улетал то туда, то сюда.

У Володи была мечта: «Я знаю, что может исцелить меня!» — он где-то прочел в рекламном листке, что есть такое путешествие через всю Америку. Оно не очень дорогое: «Мы сядем на лошадей и пересечем всю Южную Америку! У нас будут разбиты задницы, будут болеть позвоночники, мы будем ночевать в пампасах и прериях… Но мы вернемся абсолютно здоровыми и уже никогда не вспомним о «зеленом змии». Но это так и не осуществилось…

— Вы были на концертах Высоцкого во Франции?

— Я был на одном концерте… Этот концерт был как раз в тот день, когда погиб Саша Галич. Володя был после большого запоя, его с трудом привезли… Никогда не забуду — он пел, а я видел, как ему плохо! Я и сам еле держался, буквально приполз на этот концерт— и Володя видел меня. Он пел, и у него на пальцах надорвалась кожа (от пьянки ужасно опухали руки). Кровь брызгала на гитару, а он продолжал играть и петь. И Володя все-таки довел концерт до конца. Причем, блестяще!..