Конвой только сопровождал нас на работу и обратно и не находился с нами весь день. Это были простые солдаты, непохожие на эсэсовцев, которые хозяйничали в гетто и хладнокровно расстреливали евреев. Я ненавидела эсэсовцев, но точно знала, что не все немцы жестокие убийцы. И, чтобы выжить, необходимо было найти подход к тем, кто по внешнему впечатлению обладал добрым сердцем — такими были, к примеру, нянечки в госпитале, которые во время работы подкармливали нас. Иногда я пыталась поймать взгляд немецкого солдата. И если мне удавалось дружелюбно улыбнуться ему, я могла рассчитывать, что и он бросит мне корку — если сумею ему понравиться. Когда этот прием срабатывал, я подбирала лежащий на земле хлеб и заставляла себя снова улыбаться и вежливо благодарить его на своем прекрасном немецком. Но я никогда не забывала, что этот солдат может точно так же легко пристрелить меня, приди ему такая охота.

Солдаты часто пытались попользоваться еврейскими девушками. Они намечали кого-нибудь и пристраивались рядом по пути на работу, незаметно оказывая знаки внимания, перебрасываясь короткими репликами и обещая свое покровительство в обмен на секс. Мое воспитание было строгим и даже ханжеским. Когда я была совсем маленькой, мне никто не объяснял, откуда берутся дети, а я не отваживалась спрашивать. Я знала, что есть вещи, о которых не говорят вслух. Во Франкфурте некая женщина, еврейка, имела внебрачного ребенка, и я помню, что очень многие презирали ее и показывали на нее пальцами. Когда я узнала, что некоторые девушки из гетто отдавались солдатам в обмен на пищу для своих близких, я не испытывала искушения пойти по тому же пути, но эта мысль меня занимала и будоражила, я даже обсуждала этот вопрос с моей матерью (разумеется, не с отцом; он скорее согласился бы умереть). К моему изумлению, она не исключала такого поворота событий. Если бы наши жизни на самом деле зависели от этого, я думаю, она бы согласилась. К счастью, до этого не дошло.

Один молодой человек всерьез оказывал мне знаки внимания. Каждое утро, когда нас строем вели на работу, один и тот же солдат с вежливым и выразительным лицом оказывался рядом с моей шеренгой. Это был красивый юноша лет чуть более двадцати, высокий и стройный, со светло-каштановыми волосами, ярко-синими глазами и длинным носом. Он казался евреем, спрятавшимся под формой немецкого солдата.

Я была девушкой робкой, но он очень скоро дал мне четко понять, что его интерес ко мне не связан с сексом. Похоже, я нравилась ему, и он меня жалел. Очень осторожно, так, чтобы никто ничего не заметил, мы разговаривали по пути в госпиталь. Он сказал, что его зовут Аксель Бенц, и что он из семьи, которая основала фирму «Даймлер-Бенц». Он рассказал мне, что один из его предков был евреем — отсюда его сочувствие ко мне. Евреи, считал Аксель, страдают несправедливо, ибо ничего плохого не делали. Как он объяснил мне, ему не удалось избежать призыва в армию, но он стал обычным солдатом вермахта, а не офицером, и не имел никакого отношения к СС.

Аксель Бенц делал весь долгий путь от гетто до работы менее невыносимым. Его общество мне нравилось. Было приятно сознавать, что в этом мире есть, но крайней мере, один нееврей, свободный от ненависти к нам — пусть даже его доброе отношение не могло нас спасти. Он, должно быть, ужасно мучился среди окружавшей его грубой солдатни, постоянно боясь, как бы кто-нибудь не обнаружил его убеждений.

Наша дружба оказалась недолговечной. Часть, в которой служил Аксель Бенц, перебрасывалась на Восточный фронт. Когда это окончательно выяснилось, Аксель подарил мне свои золотые часы, очень дорогие на вид. Когда никого не было рядом, он снял их со своей руки и дал мне; я спрятала их в потайном кармане.

«Может быть, тебе удастся обменять их на кучу еды, — сказал он и добавил: — И, может быть, после войны мы еще встретимся».

В воротах гетто, после того как он отконвоировал меня на работу в последний раз, он посмотрел на меня и сказал: «Постарайся остаться в живых».

Самое удивительное, что после войны он разыскал меня и предложил выйти за него замуж!

Но мы еще вернемся к этому.

У меня не было времени, чтобы рассмотреть удивительный подарок Акселя. Если бы кто-нибудь заметил, как он передает мне часы, это был бы конец для него, для меня и, уж конечно, для часов. Я сунула их под кофточку. Когда я шла на работу из гетто в длинной колоне, я ощущала тяжесть маленького компактного металлического предмета, который трепетал у меня между грудями.

Возможность рассмотреть часы внимательно появилась у меня тогда, когда мы с мамой вычищали сортир. Я вытащила их и показала маме. Вместе мы восхищались удивительным подарком. Это было настолько необычно, что вызывало даже чувство страха, как если бы в наши руки попал волшебный талисман.

Ничего подобного мы не видели с того самого дня, когда мы отдали все наши драгоценности. Стоимость часов не поддавалась точному определению. В любом случае и при любых обстоятельствах это был великолепный подарок фортуны, но для любого, запертого в гетто еврея, обобранного до нитки, это было чем-то выходящим за пределы воображения. Но здесь же таилась и проблема. Обладание драгоценностями было очень серьезным правовым нарушением. Мне приходилось постоянно носить эти часы при себе, но, если бы охрана нашла их, я была бы расстреляна сию же минуту без всяких вопросов. Но где я могла их спрятать? Золотые часы тикали так громко, что один этот звук наполовину выдавал меня. Я должна была избавиться от них как можно быстрее, несмотря на то, что мне так хотелось их сохранить. Сколько времени прошло с тех пор, как у меня было что-то ценное — красивое платье, браслет, ожерелье или просто булавка? Я пронесла часы в гетто мимо охраны, трепеща от страха, что жадные руки, шарившие по мне, обнаружат нечто твердое на моей груди. Придя к себе, я вынула часы и снова восхитилась их великолепием.

Подарок Акселя я носила с собой около недели, а когда засыпала, прятала их под мою подушку, сделанную из тряпья. Мне хотелось оставить их себе навсегда. Они значили для меня так много; но не только потому, они стоили дорого, нет: их дал мне вражеский солдат, что было категорически запрещено, а, кроме того, это была вещь из другого мира, в котором я жила до войны, они были для меня символом надежды. Возможно, это означало, что мне суждено дожить до конца войны. Тем не менее, держать их у себя было опасно, а может быть, и бессмысленно.

Каждый день по дороге на работу мы проходили мимо небольшой лавчонки неподалеку от госпиталя. Совершенно не желая расставаться с часами, я, тем не менее, с болью в сердце и большой неохотой решила улизнуть в эту лавку и обменять их на еду. Ясно, что мы не могли попросить наших надсмотрщиков, чтобы они разрешили нам покинуть пределы госпиталя на то короткое время, которое потребовалось бы для посещения лавки. И без разрешения тоже было рискованно, если заметят и поймают — самое малое — изобьют до полусмерти. Но мысль о вкусной еде, которая ожидала меня в этой лавке, была сильнее любого страха.

И я придумала план.

Я не сказала о нем матери ни слова. Она догадывалась о чем-то; может быть, она ожидала, что я с ней посоветуюсь? Но я ничего у нее не спрашивала. Сам бог послал мне эти часы. Это была уникальная возможность, и я не могла ее упустить.

Обычно я носила большой и цветастый платок, которым покрывала голову. Но ведь, если набросить его и на плечи — так, чтобы он закрывал желтые звезды на моей груди и спине, тогда я легко могу проскользнуть наружу и выйти из госпиталя прямо под носом у охранника.

Я должна была что-то подобное предпринять, независимо от того, одобрит это моя мать или нет. Если проверяющий явится в то время, когда меня не будет, она, конечно же, прикроет меня, придумает что-нибудь. Да, я знала, что она будет нервничать, пока я не вернусь. Я и сама буду дрожать, но если надо было заплатить эту цену, я готова была платить и взять на себя весь риск.

Чтобы сделать то, что я задумала — выйти из госпиталя, мне понадобились все мои нервы. Я медленно пошла вниз по лестнице, подметая ступени, переходя от одной ступеньки к другой, неторопливо, не спуская в то же самое время глаз с выхода. Охранник у дверей был заспанный старик, не уделявший мне никакого внимания — что ему было за дело до маленькой евреечки, в большом платке подметающей лестницу.