Однажды, как обычно, я сидел с наушниками у приемника, а Власова и Павлов сидели тут же и почти не дышали, чтобы не мешать мне. Я же, как кудесник, вращал ручки приемника и вслушивался до боли в ушах. Эфир жил своей жизнью и вопил на все лады точками и тире телеграфа. Но вот в ухо ударило что-то знакомое, и я чуть не закричал. Я услышал речь, родную, членораздельную, живую человеческую речь.

— Нашел, — сообщил я, но мне не поверили. Пришлось дать телефон поочереди Власовой и Павлову.

— Ну как, слышите?

— Верно, наша станция.

— Какая же это станция? — вслух подумала Власова.

Но на это никто из нас пока ничего сказать не мог, только некоторое время спустя выяснили, что это Хабаровск, которого мы так долго и с таким нетерпеньем искали. С тех пор мы сравнительно сносно информировались о том, что делалось на материке. Но слушание на один телефон нас удовлетворить, конечно, но могло. Слушавший обычно записывал все, что говорилось, и потом рассказывал. Все же это не удовлетворяло. Это был слишком пассивный способ слушания. Я задался целью улучшить нашу «рацию» так, чтобы можно было устраивать массовые слушания. Но для этого у нас нехватало тока.

Распилка плавника на топливо (зима 1932—33 г.).

Аккумуляторы накала я заряжал от батареи Мейдингера. Потом я сделал 80-вольтовый аккумулятор малой емкости, заряжал его от той же батареи и, таким образом, увеличил напряжение на анод. Это позволило организовать трансляцию по нашему дому.

Мы провели из нашей комнаты, служившей аппаратной, провод в комнату Павлова и Старцева, устроили штепсельные розетки для телефонов, и — трансляция готова. Каждый вечер, если слышимость была удовлетворительной и Хабаровская широковещательная станция работала, до поздней ночи, часов до трех, в доме, как правило, не спали, тихо сидели с наушниками и внимательно слушали передачи. Мы были, вероятно, самыми аккуратными и наиболее постоянными слушателями из всех, кто слушал в те времена Хабаровскую широковещательную станцию, потому что не было такой передачи, которая бы нас не интересовала.

Потом я наладил громкоговоритель, и у нас в комнате появился… «хрипейло», как мы назвали наш репродуктор, потому что он очень часто вместо музыки и членораздельной человеческой речи издавал дикое хрипенье.

Хотя мы устроили хорошо слушание, — была у нас трансляция, и «хрипейло» постоянно звучал, — все же это было только слушание. Мы не могли сказать о себе ничего. Мы излечились от глухоты, но немыми мы продолжали оставаться, а нам хотелось говорить, хотелось сообщить на материк общественным организациям, товарищам и близким людям о том, как мы живем, как проводим зимовку.

Первые успехи вселили в меня уверенность, что при желании и упорстве можно и эту задачу разрешить. В свободное от обычной работы время мы занялись двумя делами: с одной стороны, организовали «курсы» по изучению азбуки Морзе, работы на ключе и приему на слух, с другой стороны — я занялся постройкой передатчика.

На радиостанции был 150-ваттный передатчик, но запустить большую рацию из-за отсутствия топлива мы не могли, даже если бы у нас были необходимые знания. Поэтому я решил построить маломощный передатчик, который мог бы работать на имевшихся у нас источниках тока.

Решив заняться постройкой передатчика, я прежде всего выяснил, что́ имеется из материалов, необходимых для постройки, но, к нашему несчастью, оказалось, что их почти не было. И тут мне пришлось изобретать. В постройке передатчика участвовали все: Власова, Павлов и даже иногда Старцев старались помочь советами. Иногда советы были удачны, а чаще неудачны и только злили меня. В таких случаях я сердито говорил:

— Послушайте, товарищи, идите ко псам, не мешайте мне!

В течение месяца я занимался передатчиком; кроме того, наладив зуммер и ключ, втроем занимались работой на ключе и приемом на слух. Успехи нарастали, медленно. Во всяком случае за время, ушедшее на постройку передатчика, никто из нас не научился хотя бы мало-мальски принимать на слух.

Но вот передатчик построен. Все в порядке, по всем требованиям схемы. Ток проходит везде, где он должен проходить, и не проходит там, где он не должен проходить. Конденсаторы, построенные мною, действовали очень хорошо, их не пробивало. Но нам показалось, что передатчик не работает.

Мне, да и всем нам, так хотелось наладить двухстороннюю связь с материком. Я крепко вошел в это дело, забросил все остальное. И днями и ночами сидел я за схемами, чертил, рассчитывал, делал и переделывал детали, разбирал и собирал вновь всю схему, включал ток и пробовал по многу раз. Я так погрузился в работу, что незаметно для себя начал разговаривать сам с собой. В это время со стороны, наверно, было неприятно смотреть на меня. Я чертыхался, размахивал руками, издавал нечленораздельные восклицания, не отвечал на обращения ко мне. Власовой показалось неладным мое поведение, и она боялась, как бы я на этом деле серьезно не «запсиховал». Однажды она мне заявила:

— Вот что, приятель, брось-ка ты это дело, а то я тебе все твое передаточное хозяйство изломаю и выкину. Не выходит — надо бросить. Слушаем мы Хабаровск, ну и хорошо. Понятно, было бы значительно лучше, если бы мы могли и передавать, а не только принимать, но ведь нет же у нас необходимых материалов. Из ничего передатчика не построишь.

На первых порах мы повздорили. Мне казалось, что еще немного усилий, и дело будет сделано, но под нажимом Власовой я пересмотрел все «имущество» заново, обдумал все возможности и пришел к заключению, что требование правильное, и с тех пор я больше не занимался работой и опытами по установлению двухсторонней связи с материком.

В слушании Хабаровска мы наловчились, и осечек у нас не случалось. Только Хабаровская станция часто не работала. Иногда на самом интересном месте вдруг без предупреждения станция «пропадала», и мы уже ничего не слышали. Только на другой день или через несколько дней, когда станция начинала работать, сообщали, что «по техническим причинам» работу пришлось прервать.

Трансляция наша работала регулярно. Когда к нам приезжали эскимосы, мы угощали их музыкой и человеческой речью с материка. Эскимосы внимательно слушали не только музыку, но и речь, хотя понимали очень мало. В таких случаях Павлов или его жена Анна переводили и разъясняли эскимосам. Однажды Хабаровская станция устроила передачу на языках народностей Севера. Эскимосов в это время не было, но станция анонсировала, что в такой-то день будет передача на чукотском языке. Мы оповестили близко живших промышленников, и они все с большой охотой собрались к тому времени на фактории. Но, на наше несчастье, в этот день, как мы внимательно ни слушали, чукотской передачи не было. Разочарование эскимосов было крайне велико, да и наше также: наобещали, а обещанное не выполнили.

Несколько раз я пытался разъяснить туземцам, как получается, что говорят и играют в Хабаровске, а мы на острове Врангеля слышим. Они внимательно слушали и мой рассказ, и перевод Павлова, но не понимали явления. Они верили нам, что люди говорят и играют в Хабаровске, но относили это к миру сверхъестественному, полагая, что на это способны только русские.

Несмотря на то, что у нас в эту зиму не было двухсторонней связи и мы не могли получить телеграмм и послать от себя, как в первые три года, все же информировались мы о жизни нашей социалистической родины и капиталистического мира регулярнее и полнее, чем раньше. Теперь мы каждый день слушали и хронику событий, и разные доклады. Однажды нам посчастливилось: была хорошая слышимость, и Хабаровск передавал текст речи тов. Сталина на январском (1933 г.) пленуме ЦК ВКП(б) об итогах первой пятилетки. Слышанное произвело на нас грандиозное впечатление. Только после этого доклада нам стало ясно, как невыразимо много было сделано на родине в наше отсутствие. Нас окрыляла гордость за партию, за всех соотечественников, трудовыми руками которых, под гениальным водительством великого Сталина, сделано было все то, о чем он так просто и убедительно говорил с трибуны пленума. Было немного досадно, что мы просидели все эти годы вдали от жизни. Во всех этих завоеваниях мы, как нам казалось, принимали крайне пассивное участие зрителей, да и зрители-то мы были липовые.