Перед этим я произвел детальнейший подсчет наличных продуктов, определил, какие продукты должны были бронироваться только для европейцев-зимовщиков, какие продукты распределялись между всеми зимовщиками.

Цифры получились довольно неутешительные. Например: мяса консервированного оставалось… одна банка, то-есть 400 граммов на человека, на три месяца, и приблизительно такое же количество сахара и консервированного молока. Из этого видно, что мы не могли обеспечить зимовщиков-европейцев полной нормой продовольствия.

Как-то к нам в комнату, когда у нас были Павлов и Званцев, пришел Шатинский.

— Что скажете, Федос Тарасович?

— Да я относительно раскладки продуктов.

— А что такое?

— Я хочу сказать, что для меня мало молока, мяса и сахара, тем более теперь не будет консервированных фруктов, шоколада и прочего.

— Что же сделаешь, Федос Тарасович, — если не придет пароход, придется брюхо туже стянуть ремешком. Взять больше нам неоткуда.

— Не надо давать продуктов, которых нам нехватает, чукчам. Тогда нам больше будет.

— Кое-чего они и не будут получать, но такие продукты, как сахар, я не могу не выдавать им.

— Я не могу жить на этот паек, я старик. Я буду жаловаться на вас, товарищ Минеев.

— Что вы старик, это верно. Но могу ли я отнять молоко у кормящих грудью матерей и отдать его вам? Не забывайте, что мы живем не в капиталистической колонии. Ради вашего благополучия обрекать на голодовку эскимосов я не буду.

Шатинский ушел сердитым.

Со стороны других зимовщиков я не слышал ропота на раскладку. Только врач через несколько дней пришел с требованием мяса для Петрика. Ему я тоже отказал.

До зимы еще было далеко. Можно еще надеяться, что судно сумеет добраться и снять нас, а люди уже начинают впадать в панику. Что же будет зимой, в Большую ночь?

Вот почему я решил, в случае прилета самолета, вывезти всех лишних людей, и прежде всего больного. Это было абсолютно необходимо. Затем нужно было вывезти обоих радистов, так как топлива у нас не было, отапливать как следует радиостанцию мы не могли, поэтому она и при наличии радистов работать бы не могла. Держать же их на острове без работы было бесцельно. К тому же, и люди эти не совсем приспособились к условиям жизни полярной зимовки. При недостатке продуктов и топлива, они могли зацынговать и погибнуть. Решил я также вывезти и врача, его жену эскимоску Пувзяк и ребенка. Врача я решил вывезти с острова еще потому, что он плохо знал свое дело. Его медицинская практика на протяжении трех лет привела к тому, что ни туземцы, ни европейцы, как правило, его помощью и советами не пользовались и пользоваться не хотели. Единственное, что они от него время от времени требовали, — это иод и бинты. Оставление его на острове больше пользы не даст: минимальную, элементарную медицинскую помощь мы могли оказать сами. А при уменьшении населения на три человека, потребовалось бы значительно меньше продовольствия.

Помимо них, я решил вывезти с острова промышленника Скурихина, так как особой надобности в нем на острове не было. Званцеву я предоставил право выбирать: захочет он лететь на материк — может лететь; хочет остаться, пусть остается. При предварительных переговорах по этому поводу Званцев решил остаться на острове и начал подготовку к переселению на мыс Блоссом, так как там был еще плавник, и он рассчитывал поселиться в хижине Скурихина, перевезти туда аппаратуру и установить там метеостанцию. Я не возражал против переноса станции на сотню километров к западу, потому что обеспечить на Роджерсе Званцеву сносные условия существования и возможность заниматься работой я не мог.

Я не объявлял намеченным мною к вывозу с острова людям об этом, дабы напрасно их не нервировать.

Занимаясь всеми этими делами, мы ни на минуту не бросали промысел моржа. Надо было постараться заготовить как можно больше мяса. Каждый день, если только не мешала погода, на вельботе и байдаре мы отправлялись в лед, били моржей, разделывали их и возили мясо к складу. Не прекращали и сбора материалов для пополнения коллекций. Власова занималась сбором, сушением, спиртованием, шкурками птиц. На ней же лежал весь уход за нашим зверинцем — лохматым и пернатым. Вся прочая хозяйственная работа нами была закончена задолго до этого времени и больше нас не беспокоила.

Когда на «Совете» стало ясно, что в этом году судно острова не достигнет, со стороны Остапчика был выдвинут проект перебраться на остров с двумя-тремя спутниками, а с острова вывезти всех европейцев, включая и меня. Попутно он запрашивал, сколько у нас муки, пыжиков, постелей, готовой меховой одежды и другого.

Отвергая проект Остапчика, я писал ему:

Остапчик ответил: «Поговорим об этих вопросах, когда встретимся». Значит он все же, несмотря на мои возражения, намеревается перейти по льдам к острову?

Люди «Совета» тем временем делали все возможное, чтобы преодолеть ледяной заслон и проникнуть к острову. Несмотря на трудности, судно подходило к острову все ближе. Мы со своей стороны стремились сделать и делали все, что, по нашему мнению, могло бы облегчить миссию судна. Ежедневно, вооруженный сильной зрительной трубой, я поднимался на один из окружающих холмов, чаще всего на гору Маячную. Эскимосы, без побуждения извне, также ежедневно всходили на горы и всматривались через бинокли, пытаясь разгадать состояние льда.

В один из дней, кажется 25 августа, я с Павловым поднялся на один из окружающих факторию холмов. Альтиметр показывал 165 метров над уровнем моря. Как обычно, вооружились зрительной трубой и биноклем. Я начал устанавливать трубу, а Павлов сел на камень и шарил в бинокль по горизонту. Вдруг он истошным голосом заорал: «Пароход, пароход!» Я думал, что он шутит, и ругнул его.

— Какого чорта ты орешь, напугал только.

— Нет, правда, Ареф Иванович, пароход! Глянь в бинокль, вон туда.

Я поднял бинокль и посмотрел в указанном Павловым направлении. Совершенно ясно во льдах на горизонте я увидел пароход довольно больших размеров, серой сумрачной массой торчавший из белых льдов. Я опустил бинокль и невооруженным глазом начал всматриваться в этом направлении и через несколько мгновений различил небольшое продолговатое темное пятнышко — пароход был виден простым глазом. Но я еще не верил себе. Не отрывая глаз от этого пятна, я поднял к глазам бинокль и взглянул через него: да, это был пароход! Потом я начал рассматривать его в трубу. В поле зрительной трубы пароход был виден столь ясно, столь близко, что видны были даже мелкие детали. Мне казалось, что я угадываю ванты, идущие от вершины мачт к бортам. Из трубы парило, и нам казалось, что судно движется на запад, — так по крайней мере показывали некоторые верхушки торосов, относительно которых мы замечали движение судна.

В этот раз мы пробыли с Павловым на вершине дольше обычного. Мы попеременно смотрели на «Совет» то в трубу, то в бинокль, то силились различать его невооруженным глазом. Пароход казался так близко, что надежда вспыхнула в нас с новой силой. Нам казалось, что пароходу осталось преодолеть такие пустяки… Но «пустяки» эти состояли из крайне тяжелого матерого полярного пака и были непреодолимы для судна. И мощный ледокол застрял бы, но вид корабля тем не менее вселил в нас надежду, что он доберется до острова. Даже я, относившийся к этому наиболее трезво, поддался надежде и вернулся в приподнятом настроении на факторию. Нас, как всегда после возвращения, обступили эскимосы.