[Мало кто помнит, что алюминий – металл, широчайше распространенный в современном быту – считался поначалу драгоценным (тоже из-за трудности получения) и использовался лишь для ювелирных украшений. Впрочем, мода на алюминиевые колье и перстни надолго не задержалась – красивый серебристый блеск быстро исчезал под пленкой окислов.]
В мизерных количествах соединения урана использовали только для окрашивания разноцветного стекла в витражных окнах…
А во многих портах мало-помалу скапливались запасы черного песка, используемого в основном для строительных надобностей. Например, часть насыпей железной дороги Николаев-Одесса поначалу сделали именно из него – удобный материал, тяжелый и почти не дающий усадку…
* * *
Иван Яковлевич Тотенберг был ярым патриотом России – равно как и многие другие немцы, обрусевшие еще в петровские времена. Однако попал в разработку Десятого присутствия Святейшего Синода – по доносу, как немец-колдун, губящий черной своей магией православных русских людей…
Как выяснилось в результате расследования, донос оказался отчасти справедлив. Лаборанты и подсобные рабочие, которых регулярно нанимал в свою лабораторию Тотенберг, столь же регулярно заболевали – все как один с подозрительно схожими симптомами.
Завершилось следствие неожиданно: Иван Яковлевич де-факто получил в управление уральский Северьяновский завод, обанкротившийся и выкупленный казной – опыты продолжились в промышленном масштабе. Кучи черного песка из российских портов без излишней огласки перевезли на Урал (заодно изъяли смолку из насыпей железных дорог).
А сверхсекретный урановый проект с самого начала оказался под присмотром Десятого присутствия.
…Сырьё сжигали во фторе, и получившийся гексафторид урана использовали в процессе, который Тотенберг называл «выделением активных атомов». Исходный продукт помещали в одну половину обогатительной емкости, заполненной газообразным азотом и разделенной пополам мембраной – конечный забирали в другой. Из фунтов получались граны с чуть более высоким содержанием урана-235, граны вновь складывались в фунты и вновь отправлялись на обогащение – процесс повторялся и повторялся, по нескольку сотен раз подряд. Четырнадцать лет…
Материал частично проницаемых мембран служил предметом особой гордости Ивана Яковлевича.
«Пьер и Мари до такого не додумаются, – не раз говаривал он. – Пойти на бойню за требухой – это не комильфо, это не по-европейски. А наши предки нос не морщили, окошки бычьим пузырем затягивая…»
Если сделать небольшую поправку – предки Ивана Яковлевича происходили из Бранденбурга, жили в достатке и в окна предпочитали вставлять богемское стекло, – то приват-доцент оказался недалек от истины. Лишь полвека спустя, с развитием полимерных материалов, на западе появятся мембраны для газовой термодиффузии, с успехом использованные шустрыми ребятами из Лос-Аламос…
В начале 1903 года у Тотенберга было свыше полутора пудов оружейного урана. И – острая злокачественная анемия. Именно тогда его медленно растущие сомнения переросли в уверенность: созданное им чудовищное оружие применять нельзя. НЕЛЬЗЯ. Чем бы это ни грозило. Даже при самом неудачном течении грядущих войн, даже при угрозе самых позорных поражений, – НЕЛЬЗЯ.
В последний год своей жизни Тотенберг, закоренелый атеист, обратился мыслями к Богу. В ближайшую лютеранскую кирху – за полторы сотни верст, в Пермь, – ездить не позволяла стремительно прогрессирующая болезнь. Много читал библию, много думал… И уверился: Князь Тьмы, и никто иной, был отправителем проклятого послания – набитого бумагами алюминиевого цилиндра. Тридцать с лишним лет назад, во время поездки на родину предков, Иван Яковлевич купил посылку Сатаны за пятнадцать марок у рыбаков Штральзунда.
(Шкипер Андерсон, родившийся спустя сто лет после сделанной рыбаками находки, мог бы гордиться такой оценкой своей личности…)
Осознание и понимание пришли слишком поздно. Создание «Кладенца» шло уже помимо воли умирающего изобретателя…
* * *
Он сделал, что смог.
Когда после японского нападения на Порт-Артур стало ясно, против какого конкретного противника применят кошмарный снаряд, Тотенберг своей волей, никого не поставив в известность, существенно увеличил мощность порохового двигателя, благо конструктивный запас прочности имелся – пусть «Кладенец» не прыгнет на обреченный город двухверстовым лягушачьим прыжком, пусть улетит к черту на кулички, подальше от выбранной цели, и там взорвется.
Подменить урановые составляющие заряда, увы, не представлялось возможным – эта часть работ проходила под самым плотным контролем…
И главным делом умирающего ученого в последний скоротечный год его жизни стала грандиозная научная мистификация.
Он работал как одержимый, подтасовывая и придумывая доказательства для утверждения, в которое сам не верил: имеется немалая вероятность, что цепная ядерная реакция втянет в себя ВСЁ вещество планеты Земля. Все без остатка, до самого последнего атома верхних слоев атмосферы, – и Солнце превратится в двойную звезду: по орбите бывшей Земли будет кружить сгусток раскаленной плазмы…
Завершался документ (якобы написанный для себя, не предназначенный для посторонних глаз) неожиданным выводом: боевые испытания все же необходимо провести, ибо вероятность столь печального результата большая, но не стопроцентная.
Законченный меморандум отправился в секретное отделение сейфа Тотенберга, бумаги из проклятого цилиндра – в лабораторную печь.
Умер Иван Яковлевич 13 сентября 1904 года.
Расчет его оказался точен: архив ученого немедленно опечатали и вскоре вывезли в Петербург. На стол обер-инквизитора Синода меморандум лег лишь несколько месяцев спустя – эскадра Рожественского как раз подходила к Мадагаскару. Заголовок раздела – «О возможности всемирной катастрофы» – был дважды подчеркнут красным карандашом…
Тем не менее с принятием решения (вернее, с отменой принятого) тянули до самого последнего момента. Слишком велик оказался соблазн выиграть войну одним ударом.
Серьезная научная экспертиза предсмертного труда Тотенберга завершилась лишь два года спустя, и стало ясно: автор меморандума слишком вольно истолковал многие факты, а многие просто-напросто выдумал.
* * *
Тяжеленная свинцовая крышка опускалась медленно, почти незаметно глазу, – и наконец опустилась.
Буланский облегченно перевел дух. Вновь подумал: хорошо, что всё решено за него, что не надо ломать голову о дальнейшей судьбе «Кладенца». Слишком велико оказалось бы искушение приберечь на черный день чудовищное устройство. Но приказ обсуждению не подлежит: вывезти подальше и уничтожить.
Тем не менее спор между Богданом и Смидовичем все-таки возник – чуть позже, и касался того, как трактовать пресловутое «подальше».
– Отвезем на сотню верст от города, – решил статский советник, – да и хватит. Если и услышат в какой отдаленной деревеньке, что громыхнуло вдали, всё равно не поймут ничего.
Буланский возражал: дескать, испытания не проводились, но все отчего-то убеждены, что Тотенберг преувеличивал боевую мощь своего детища – либо сознательно, либо искренне заблуждаясь. А что, если ученый действительно заблуждался? И недооценивал последствия взрыва?
(С предсмертным меморандумом Ивана Яковлевича Богдан тогда еще не был знаком.)
Смидович поморщился. Долго тащиться куда-то в чертову глушь не хотелось. Да и пароход, зафрахтованный в обществе «Ерофеев и сыновья», при долгом путешествии влетит в копеечку. Но если опасения Богдана вдруг окажутся не беспочвенными, и случится утечка информации, – карьере статского советника придет конец. Потому что за результат операции отвечает именно он.
Буланский, сохраняя бесстрастное лицо, наблюдал за размышлениями коллеги. За размышлениями мертвеца. Четверо полностью посвященных – слишком много для ТАКОЙ тайны. И второй пункт приказа знает лишь Богдан. Смидович из тайги не вернется.