Женя давала мне данные о ветре, его направлении, силе, а я рассчитывала курс, время. Сидя перед развернутой картой, я снова чувствовала себя школьницей. А учительница Руднева открывала мне живую тайну каждого клочка земли. Раньше я не задумывалась о значении тонких черных линий — меридианов, не обращала внимания на хитрое переплетение железнодорожных путей, не углублялась в голубые завитушки рек и речушек, в неправильные очертания озер. Но тут мне сразу понадобилось вспомнить уроки географии, топографии, чтобы карта заговорила. Она рассказала мне не только о населенных пунктах, об их расположении, но и о том, на какой высоте от уровня моря расположен наш аэродром. Это очень важно знать, чтобы хорошо рассчитать посадку и не побить самолет. Неведомые районы уже не были мертвыми цифрами — это были луга, поля, поселки, где надо опасаться неведомых холмов, зенитных батарей, прожекторов.

Женя Руднева терпеливо объясняла мне, как лучше бомбить железнодорожный эшелон, танковую колонну, мост или переправу и почему на такие узкие вытянутые цели надо заходить под небольшим углом. И опять говорила о скорости и направлении ветра на промежуточных высотах с учетом точности бомбометания.

Но пожалуй, больше всего я любила слушать, как она читает стихи. Они очаровывали, завораживали. Они то возносили куда-то высоко, где царили тишина и покой, то бросали в бездну, сжимая сердце глубокой печалью. Те стихи приносили радость и одновременно тревогу и страх. Я не видела, как слушали остальные, я забывала обо всем. Слушала и была там, где «море клевера... окруженное сказками пчел...». Это как дивный сон. Стихи порождали столько мыслей, воспоминаний. И хорошую, светлую мечту, от которой приходит грусть и хочется жить, очень хочется жить.

С Женей было интересно решать труднейшие задачи. И просто разговаривать интересно. Она много знала. Я любила те часы, когда в ожидании разведчика погоды или задания экипажи собирались у командного пункта послушать Женины сказки. Она придумывала их с ходу. Рассказывала дивные легенды о звездах и говорила, что человек после войны полетит в космос. Она часами могла бы рассказывать о созвездии Тельца, о загадочной Андромеде. Она нам говорила: «Смотрите на звезды! Они зовут и учат. Они помогают нам находить путь, и они заставляют думать о самом важном — о Вселенной и о месте в ней человека...»

...Откуда-то издалека донесся до меня голос механика:

— Уснула, что ли? Зовут тебя.

Я очнулась и услышала, как от КП кличет меня Ульяненко. Понуро побрела на голос, вспомнив, что не доложила результаты разведки.

На старте не плакали. Только командир, до крови закусив губу, судорожно подергивала плечами да кто-то из техников лежал на земле, обхватив голову руками. Остальные, застыв, смотрели в черное южное небо. Его наотмашь секли холодные голубоватые лучи прожекторов.

Я подумала: полеты сейчас прикроют, но командир приказала лететь на Булганак. Проверяя подвеску бомб, я увидела на них надписи: «Мстим за Женю», «Мстим за Пану» — это вооруженцы расстарались.

— Как самочувствие, Ульяныч?

— Работоспособна, — мрачно откликнулась Нина, — а ты?

— Транспортабельна.

Нина медленно набирает скорость, плавно подбирает ручку — и мы в воздухе. Каждый нерв обнажен. Впереди темная дымка, ночь сдвигается к западу. Позади близится рассвет. Я беспрерывно говорю — то о времени, о курсе, о ветре, то рассказываю обо всем, что вижу и что мне чудится. Хочу, чтоб отступило видение горящего самолета.

— Что это ты завелась? Автомат...

— Выполняю обязанности.

— Не ври.

— Полезем вверх или пониже?

— Пойдем на семьсот, а потом чуть снизимся.

У Булганака мы увидели скопление машин. Тихо. Фашисты, должно быть, спят, надеясь, что «рус фанер» уже отлетались.

— Ну-ка... разбудим! — говорит Нина.

Я сбрасываю бомбы. Летчица спешит к линии фронта. Вслед нам мчатся трассы.

— В нашу честь салют, — говорю я, лишь бы что-то сказать.

На земле нас молча встречает механик. В столовой официантка полюбопытствовала:

— Что это вы позже всех? Утро ведь.

— Немцы будильник забыли завести, — хмуро отзывается Ульяненко. — Пришлось слетать разбудить.

— Ну и дела-а...

Говорим о чем угодно, только не о смертях.

...Все долгие послевоенные годы я старалась жить, учиться, работать не только за себя, но и за тех, кто пылающей звездочкой прочертил темный свод неба, кто сгорел, словно факел, освещая путь другим. Погибшие остаются в моей памяти путеводными звездами.

Весна в самом разгаре. Утро. Дождь. Лают собаки. Кричат петухи. Ворочаются, всхлипывают во сне усталые летчицы. Спят на нарах впокат. Душно. Я поднялась, стараясь быть тихой, собралась и выскользнула на улицу. Дождик льется, как из мелкого сита. В канавах, воронках полно воды. Пузыри. Черт возьми, как хорошо дышится! Из-за угла хаты выскочили мальчишки с засученными штанами и девчонки, поддерживающие мокрые подолы платьев. Давно ли я вот так же шлепала по лужам? Сняла сапоги, засучила брюки и осторожно вышла из сеней. Прыгнула в лужу, брызги весело разлетелись.

— Что это такое?! — Передо мной как из-под земли выросла замполит. — Младший лейтенант Советской Армии... А вид? Босая. Без ремня... На виду у всей деревни...

— Как хорошо-то, товарищ замполит.

Евдокия Яковлевна Рачкевич улыбнулась:

— Ну, ты как дитя... Артистка, одним словом.

— Как она хороша тут, весна!

Цвели сады, и воздух пьянил.

— Весна везде хороша, — назидательно сказала замполит. — Только нам не до ее красоты. Нам надо цели искать и уничтожать их.

Что возразишь на это? Цели находить действительно трудно. Кругом все горит, взвиваются отовсюду ракеты. Так бывает всегда, когда идет наступление. Трудно понять, где проходит линия фронта. Она — в движении. Уже несколько дней идет штурм Севастополя. Наша армия наступает.

Мы с Ульяненко летим над Севастополем, и он кажется серебристо-красным от прожекторов, моря, луны и пожаров. Кто-то сбросил САБы, и они осветили мертвым светом бухты, где волны как будто сразу застыли литыми золотистыми гребнями. Осветились берега, овальные спады высоток, овражки, выброшенный на песчаную отмель баркас. Четко вырисовываются на море черные тире и точки — вражеские корабли. Они открывают огонь, и трассы снарядов окутывают наш самолет. Но на корабли бросает бомбы неведомый нам друг и выручает нас. Мы знаем, что сейчас в небе Севастополя сотни самолетов. Нам строго приказано придерживаться высоты 800-1000 метров и уходить от цели с левым разворотом. Заберешься не на свою высоту или повернешь после бомбежки вправо — запросто столкнешься с каким-нибудь самолетом.

Мы идем на фашистский аэродром, расположенный на мысе Херсонес. И главное сейчас — суметь туда прорваться. Мощные прожекторные лучи со звукоулавливающими устройствами обнаруживают нас задолго до аэродрома, у линии фронта. Подойти со стороны моря? Но вокруг мыса стоят корабли, катера противника, которые начинают нас бить над морем. Иначе как на планировании с выключенным мотором нам не пробиться к Херсонесу. Но для этого нужна высота. Мы набираем ее над морем. Удается забраться на 1800 метров. Определяю исходный ориентир, от которого можно планировать на аэродром. Подбираемся... Под крыло набегают сопки и лесистые распадки. Теряем высоту. Тревожно. Не переборщить бы и не врезаться в холмы у Балаклавы при отходе. Смотрю на высотомер: 800 метров. Вдруг впереди вспухла огромная искрящаяся шапка сине-оранжевого дыма. Вот он, аэродром! Это зенитки открыли огонь по впереди летящей машине. Переплетение трасс, разрывов снарядов было таким густым, что, казалось, для пролета нашего самолета не остается даже малейшего просвета. Снижаемся. Зенитки — выше. Пока они перенацелятся, мы успеем уйти. Один за другим самолеты сбрасывают бомбы на аэродромные строения, взлетную полосу, самолетные стоянки и зенитные точки. Перед нашей машиной взметнулся мощный столб огня: взорвался аэродромный бензозаправщик. Крутым разворотом со скольжением мы уклоняемся от опасности. Когда зона огня остается позади, я осматриваюсь.