«А если ты найдёшь золотой самородок, — спрашивает владельца брахиоподы другой, склонный обсуждать любой пустяк Гарик Кузин, — ты тоже зажмёшь его в кулаке?» — «Ну при чём тут самородок! — раздражённо говорит первый Гарик. — Эта окаменелость никому не нужна». — «А ты спроси Вольфрама, — с ехидцей опять заявляет первый. — Спроси, нужна или не нужна».

На некоторое время оба спорщика во мне умолкают. Я разжимаю кулак и любуюсь брахиоподой, словно редким произведением искусства. Я покажу её маме. Вот удивится! Ребятам… Триста миллионов лет! «Сначала — горох, потом — брахиопода, потом…» — «Ничего не будет потом, а брахиоподу я всё-таки не отдам!»

Этим категоричным заявлением я затыкаю рот надоедливому критику, который сидит во мне самом, и решительно опускаю свою находку в карман.

Мой мешок сегодня ощутимо врезывается лямками в плечи. Ещё хорошо, что половину образцов взял Вольфрам. Полевую сумку он отдал Саше.

Она не стала надевать сумку через плечо — несёт, намотав на руку ремешок. Мне нравится, как она несёт эту старую полевую сумку — легко, небрежно и как-то грациозно. Я нарочно немного отстаю, чтобы видеть, как идёт Саша. Вольфрам идёт рядом с Сашей, а я — шага на три позади.

В этот день нам дико везёт. Мало того, что попались брахиоподы, — на обратном пути, только что вышли на дорогу, нас нагнала машина. Совершенно пустая полуторка. Вольфрам поднял руку, и полуторка остановилась. Оказалось — пойдёт в райцентр, мимо нашего лагеря. Саша первой забралась с колеса в кузов. Мы с Вольфрамом тоже не ждали повторного приглашения.

Мы по-барски располагаемся на дне кузова. Ноги вытянуты, рюкзак с термосом и образцами брошен рядом, на выбоинах погромыхивают наши молотки. Саша уселась на полевую сумку. Вообще-то не мешало бы шофёру кинуть в кузов сенца — как раз сенокос, запах вянущей травы перебивает даже запах бензина, а кое-где стоят уже стога готового сена. Подумать только, какой длинный путь! Неужели утром мы прошли его пешком?

— Витя, наверное, ещё не управился с обедом, — беспокоится Саша.

— Пока сбегаем на Урал, искупаемся — и обед будет готов, — говорю я.

— Давайте споём, — предлагает Вольфрам.

Машина бежит мимо полей, мимо лугов, освещённых вечерним солнцем. Мы поём. Нам весело. Будет ли Витьке когда-нибудь так весело на море? Я не видел моря, но, по-моему, на море всегда должно быть немного грустно.

Обед у Витьки готов. А наш дежурный даже приветствует нас музыкой. Он сидит на пеньке возле попыхивающей в короткую трубу дымком печи, настукивает костяшками пальцев по крышке кастрюли и поёт:

Витька накладывает нам по полной чашке дымящегося варева, которое можно назвать либо жидкой кашей, либо густым супом. Очень вкусно. Просто царская еда! И почему я дома так ненавидел пшёнку? Должно быть, потому, что дома каша не пахла дымом.

— Замечательный дежурный! — говорю я.

— Хочешь добавки? — догадывается Витька.

— Выдающийся дежурный! — подхватывает Вольфрам.

— Превосходный!

— Не дежурный, а чудо!

— Хорошо, что я учёл ваш тройной аппетит, — радуется Витька, вычерпывая кашу со дна кастрюли.

Потом мы пьём густой кирпичный чай с дешёвыми конфетами. Пьём неторопливо, благодушно. Лениво разговариваем, лениво шутим — все разомлели от усталости и от еды.

Вы пили настоящий чай? Нет, не грузинский, не китайский, не цейлонский. И не смесь из трёх сортов, какую по чьему-то совету научилась заваривать мама. А кирпичный чай, пропахший дымом. Не знаю, как я буду пить чай, который не пахнет дымом. Это же ерунда, а не чай.

— А ты знаешь, — говорит Витьке Саша, — мы сегодня приехали на попутной машине.

— Я бы вообще каждому отряду геологов выделил машину, — щедро решает Витька. — Или на месте геологов купил бы свою. Вольфрам, у тебя нет машины?

— Нет, — говорит Вольфрам. — Ничего у меня нет. Ни машины. Ни дачи. Ни письма…

Я догадываюсь, от кого он ждёт писем, и пытаюсь утешить Вольфрама:

— Из Якутии долго идут письма — далеко.

— Ну, почему, — некстати возражает Витька, — сейчас же самолёты.

Он складывает в ведро грязную посуду и идёт к речке.

Вольфрам задумчиво курит, оставшись за столом, глядит на горы, за которыми прячется солнце.

— Саша, — вдруг говорит он, — дай мне сумку.

— Сумку? — переспрашивает Саша таким тоном, словно у неё попросили кокосовый орех.

— Ну да, полевую сумку, — поясняет Вольфрам.

Саша идёт в палатку. Она задерживается там слишком долго. Я помню, что Саша от машины шла без сумки. Да, я точно помню, ведь она шла впереди меня.

А Вольфрам ждёт. Он ещё ни о чём не догадывается.

Саша выходит из палатки. У неё багровое лицо. А может, от вечерней зари оно кажется багровым. Но глаза у Саши испуганные и виноватые, тут уж заря ни при чём.

— Вольфрам… Я забыла сумку в машине.

— Что?

Саша молчит, беспомощно опустив руки. Лучше бы я забыл эту сумку, пусть бы на меня так смотрел Вольфрам!

— Как же ты могла? — говорит Вольфрам.

Он произносит эти четыре слова негромко, без гнева, а точно бы с удивлением. Но Саша опускает голову и сразу становится меньше ростом. Она понимает, что натворила. В сумке — полевой журнал, и без него все наши образцы — не образцы, а бесполезные, никому не нужные камни.

— Я побегу… — дрожащим голосом говорит Саша. — Я догоню машину!

— Догоняй, — жёстко говорит Вольфрам. — Машина шла в райцентр на автобазу. Ты не запомнил номер, Гарик?

— Нет…

Саша срывается с места и бежит к просеке, точно боясь потерять хоть секунду, её полосатый бело-синий сарафан мелькает за стволами берёз.

— Вольфрам! — возмущённо говорю я. — Она же девчонка! Скоро ночь, а ты отправил её…

— Она готовится стать геологом, — сурово говорит Вольфрам.

— Тогда я поеду с ней!

Не знаю, что сказал Вольфрам. Кажется, он ничего не сказал. Я кинулся в Сашину палатку, хотел взять плащ. Плаща что-то нет. Хватаю вязаную кофточку. Вольфрам сидит всё в той же позе за столом, молча смотрит на меня. Папироса потухла в его пальцах.

Через просеку я выбегаю на просёлочную дорогу. Дорога переваливает через горку. Саши не видно — успела скрыться за этой горкой. Попутную машину надо ловить на шоссе.

— Са-ша, подожди!

Гудит машина. Сейчас она уедет. Неужели не догоню? Нет, это в другую сторону машина. Вон Саша. Стоит у края дороги.

— Саша!

Она и не подумала обернуться. Как будто я не её окликнул. А чего это у неё плечи трясутся? Продрогла, что ли? Ведь тёплый вечер…

Но, ещё не дойдя нескольких шагов до Саши, я догадываюсь, в чём дело. Плачет.

— Ну чего ты? — Я слегка толкаю Сашу кулаком в бок, как это делает Витька со мной, когда хочет помириться после ссоры.

— Отстань! — сквозь слёзы, но довольно сердито говорит Саша.

«Отстань»! А если отстану? Если повернусь да уйду? Пусть едет одна. Сумку-то не выплачешь, её надо догонять.

Я больше не пытаюсь её утешить. Стою и молчу. А она плачет. Быстро темнеет. Становится прохладно.

— Надень кофту, — говорю я.

Она послушалась — надела. В кармане кофточки нашла платок, вытерла мокрые щёки. И кстати — из-за пригорка выскочила машина. Как раз в сторону райцентра. Саша подняла руку. Я поступил более решительно. Я вышел на середину дороги, что должно было означать: или задави, или подвези, так и так погибать.

Шофёр — огромного роста, голова чуть не упирается в потолок кабинки, великаньи руки небрежно лежат на баранке.

— Куда ехать?

Бас у него — как у артиста Михайлова.

— Полевая сумка… — Саша всхлипнула.

— Погоди, — останавливаю я её и сам, стараясь говорить коротко и толково, объясняю нашу беду.

Оказывается, великан не едет в райцентр. Километров сорок нам по пути, а там он свернёт в сторону. Просим подвезти хоть сорок километров. Это больше половины пути, всё-таки будем ближе к цели.