1974
Чучело
Что сам орел
пред чучелом орла
У чучела заоблачного зверя
какая стать,
каков разлом крыла!
Какие настороженные перья,
надмирный взор, мол,
все ничто пред ним.
Нахохлившийся, хищный,
вечно новый
Живой орел
с моделью двойниковой.
С бескровною моделью несравним.
Вот так своим подобием сильна
вторичная поэзия. Она
толпе всегда понятна и любезна.
Но соль ее — лизни — не солона.
А бездна — загляни в нее — не бездна.
1974
"Я старомоден, как ботфорт…"
Я старомоден, как ботфорт
на палубе ракетоносца.
Как барк, который не вернется
из флибустьерства в новый порт.
Как тот отвергнутый закон,
что прежней силы не имеет.
И как отшельник, что немеет
у новоявленных икон.
…Хочу, чтоб снова кружева,
и белы скатерти, и сани.
Чтоб за морями, за лесами
жила та правда, что права.
Хочу, чтоб вновь цвела сирень,
наваливаясь на заборы.
Хочу под парусом, за боны
и в море всех, кому не лень.
Хочу, чтоб без земных богов
и, презирая полумеру,
за оскорбление — к барьеру.
Считай четырнадцать шагов.
Хочу, чтоб замерла толпа
пред Биргером и пред Ван Гогом.
Чтоб над арканами монголов
смеялся дикий конь гарпан.
Чтоб нам вернули лошадей.
Чтоб наши дети не болели,
чтоб их воротнички белели
и было все, как у людей.
Чтоб ты жила, чтоб ты плыла.
Чтоб не скрипел военный зуммер.
Чтоб я, не заживаясь, умер,
окончив добрые дела.
1974
"Я так долго губил…"
Я так долго губил
то, что чудом досталось.
И глотка не осталось
того, что любил.
А ошейник тугой
пусть разносит кто молод.
И холод на холод
пусть множит другой.
1974
Стихотворения 1975 г
Астры
Такие подарки к чему бы…
Четвертые сутки подряд
лиловые астры, как губы,
цыганские губы, горят.
Лиловые астры, как жалко,
что поздно они расцвели.
Но все-таки вспыхнули жадно
в ладонях остывшей земли.
И жаль, что все это серьезно:
пропавшее лето, дожди.
И поздние астры. И поздно
все то, что еще впереди…
1975
Жилетка
Когда уже сделаны ставки,
условности соблюдены.
С концами концы сведены.
И все промедленья в отставке.
Когда очевидцы поддаты
И миг на последней резьбе.
А небо и бездна в тебе,
смещая круги и квадраты.
И круто поставлены на кон
раздраем, разлукой, судьбой
последние “ой-йой-йой-ой”.
А стоптано семьдесят
с гаком.
Надену я кепочку в клетку,
к знакомым спецам подрулю.
Из лайки пошью я жилетку
и ухо серьгой проколю.
1975
"Как в Акапулько или в Сен-Мало…"
Как в Акапулько или в Сен-Мало.
Чужой, в чужом пространстве
нелюдимом.
Ночь отпылала, утро отплыло.
И водка — мимо.
Пиво — мимо.
Раки — мимо.
Сжег книжку телефонную свою.
Они ушли землею, небесами.
Остался с их живыми голосами.
Один на все четыре
стороны стою.
1975
Печаль
Нет беднее беды, чем печаль,
это то, что все длится и длится.
И не может никак возвратиться.
И себя, и ушедшее жаль.
Как ушло оно и почему
так мучительна тяжесть
томленья.
Как в церквах панихидное пенье
сквозь оплывших
свечей полутьму.
Камни скорби — тоска глубины.
Можно пулей ответить
на пулю.
А печаль — из уплывшего тюля
с неосознанным чувством вины.
1975
Полковники
В России испокон веков
еще так не бывало, чтоб
такое множество полковников
себе пускали пулю в лоб.
Не осуждая, не оправдывая,
и я б, пожалуй, жить не смог
с распятой офицерской правдою!
Но пулю б эту поберег.
Недальновидные и сытые,
забыли, видно, как слепа
поднявшаяся в рост толпа
с полковниками не убитыми.
1975
Трубач
Петру Тодоровскому
Ах, это певчая судьба:
звук доставать со дна.
Такая участь ей дана —
солдатская труба.
Трубач — один, трубач — ничей
в рассветах ножевых.
Их очень мало, трубачей,
оставшихся в живых.
Зато какая это честь,
и слава, и игра —
трубить решительную весть
своим полкам: “Пора!”