Выслушав один из моих ответов, на секунду задумался, даже вроде бы отстранился от разговора, скосил застывшие серые глаза в сторону, вдруг потянулся к карандашу, к листку бумаги на столе, что-то на листе неторопливо отметил. Мне показалось, что за таким придирчивым дознанием стояло не только любопытство живого, неугомонного, жадного до нового ума художника. Может быть, Паустовский задумывал написать новый рассказ вроде «Соранга» и ему нужен был самый живой, самый свежий «строительный материал» именно с шестого континента. Я спросил его об этом.
Писатель рассмеялся:
— Нет! Просто все это необыкновенно интересно. Видите ли...— он погладил ладонью отполированный временем подлокотник старого кресла.—Видите ли... Я всегда мечтал побывать в Антарктиде...
Помолчали. На его тонких бледных губах появилась и надолго задержалась чуть приметная, с грустью улыбка, которая, казалось, проступала из самых глубин его памяти, из далеких, давно ушедших лет юности.
— Я много где мечтал побывать... На нашей планете столько поразительного. И так обидно что-то не увидеть...
Качнул головой:
— Вот, например, Антарктиду я уже не увижу никогда. Никогда...
В молодости его больше всего манила к себе именно Антарктида. И капитан Скотт был любимым героем: в те годы еще свежей для воображения, будоражащей умы во всем мире была трагическая история гибели пятерых англичан, стоически принявших смерть в самом суровом краю на свете. Потому-то и появился рассказ «Соранг». Оказывается, причиной его появления стал неожиданный спор—соревнование с друзьями-писателями: на любую вольную тему за короткий срок написать рассказ определенного размера. Паустовский, не задумываясь, выбрал то, что его в то время волновало. Наверно, эта вещь давно подспудно вызревала в его сознании и вот вдруг вылилась на бумагу легко, свободно, уверенно—ни одной скороспелой фразы, все выношенное.
Рассказывал он мне об этом, когда нас уже пригласили к столу на ужин. Неожиданное воспоминание о прошлом высветило его лицо, пропали под глазами нездоровые тени, в глазах блеснули острые живые искорки. Повернулся к жене, хлопотавшей над угощением:
— Таня! По случаю гостя из Антарктиды не разрешишь ли ты мне одну рюмочку?
Разгладил машинальными движениями пальцев салфетку на столе, поднял на меня на мгновение ушедшие вдаль глаза:
— А какие в Антарктиде закаты? Говорят, что-то невообразимое...
Когда в завершение вечера я стал прощаться, Константин Георгиевич снова взял подаренную ему галету, которую перед этим положил на видное место на книжной полке. В этот раз он взглянул на нее каким-то новым, острым, вроде бы оценивающим взглядом, на лоб набежали морщины.
— Скажите... А есть ли такая галета в Англии? Ведь это же прежде всего их реликвия!
— Не знаю... Думаю, что у них ее нет. Ящик-то откопали мы.
Он задумчиво погладил подбородок:
— Понятно...
Из дома Паустовского я уходил с истинным богатством— простеньким, довоенного издания сборником его рассказов. На титульном листе стояла надпись: «...с благодарностью за драгоценный подарок—галету капитана Скотта. Эта старая книга, но в ней есть рассказ об экспедиции Скотта».
— Приходите обязательно!—сказал хозяин, провожая меня до дверей.— Ведь я вас только-только начал слушать.
Больше к Паустовскому я не приходил. Мне казалось неудобным отнимать у писателя такое дорогое для него и всех нас время, приглашение я воспринял как простую дань вежливости. К тому же от моего внимания не ускользнул тревожный взгляд Татьяны Алексеевны, брошенный на мужа в конце нашей встречи: не переутомился ли? В то время здоровье писателя уже серьезно шло на убыль.
Я даже не решился позвонить Константину Георгиевичу по телефону. Вместо этого засел за стол и попробовал сделать то, что не давало мне с некоторых пор покоя,—написал новеллу «Чужое небо» и посвятил ее Паустовскому. Настроение для этой новеллы было навеяно рассказом Паустовского «Австралиец со станции Налево», а в основу сюжета легли впечатления о трех днях, проведенных в далеком Дарвине,—тропические ливни над городком, письмо неприкаянного человека, найденное в номере гостиницы, суетливые и перепуганные испанцы-эмигранты на аэродроме... А потом пришлось снова уехать в дальние края.
В живых Паустовского я уже не видел. Летним днем шестьдесят восьмого года я стоял в зале Центрального дома литераторов в почетном карауле у гроба и не мог оторвать взгляда от скрещенных на груди сухих пергаментно-желтых кистей рук, навеки утративших свое тепло.
Кто-то заметил однажды, что жизнь хороша тем, что можно путешествовать. Мне повезло—я немало странствовал и по суше, и по морю. Однажды научно-исследовательское судно «Витязь», в состав экспедиции которого я входил, скитаясь по тропическим широтам Тихого океана, зашло в маленький порт маленького острова. Над тихим городком возвышалась невысокая, но крутобокая гора, поросшая тропическим лесом. Только что закончился сезон дождей, и путь к вершине горы был нелегок—пришлось карабкаться по скользким скалам. И вот я стою на гребне. Передо мной вздыбленная к небу сияющая океанская синь, внизу подковка бухты, стрелка мола, возле которого притулился похожий на щепочку белый кораблик—наш «Витязь». Возле бухты в волнах пышной и легкой, как зеленая пена, тропической растительности прятались тростниковые крыши городка.
Здесь, на вершине, передо мной лежала в траве мраморная плита. Под ней были останки человека, который так много сделал для мальчишек всего мира—учил их мечтать, верить в добро и ненавидеть несправедливость. Он тоже считал, что жизнь хороша потому, что в ней можно путешествовать. И звал в дорогу юных.
На плите была выбита строфа из стихотворения:
На камне моем вы напишите так: ...Из долгих скитаний вернулся моряк, Охотник—из чащи лесной.
И крупными буквами имя того, кто лежит под плитой: Роберт Льюис Стивенсон.
Вот, оказывается, где погребены останки знаменитого английского писателя, любимца нашего детства! Вот где нашел он свой собственный «Остров сокровищ», которому отдал последнее дыхание жизни. Неизлечимо больной, Стивенсон уехал сюда, в Тихий океан, на тропический остров У полу в Западном Самоа и поселился на окраине Азии, единственного крошечного городка этого острова. Он надеялся, что тепло тропической земли продлит его жизнь. Оно продлило ее. Стивенсон стал другом самоанцев, защищал их от несправедливостей колонизаторов. Когда он умер, самоанцы через лес пробили на вершину горы Ваэа Дорогу Скорби, чтобы с почетом вознести тело друга над городом, который был ему дорог. И эта небольшая гора Океании превратилась в символ любви к людям и благодарности людей.
Много лет назад Паустовский послал сыну Вадиму из Ялты письмо и приложил к нему свой рисунок: на фоне Ай-Петри— стивенсоновская «Эспаньола»: острый нос, далеко торчащий бушприт, по бортам люки для пушек, чуть подавшиеся к корме мачты и бьющийся на ветру флаг. Рисунок уводил «Эспаньолу» из Ялты, где тогда работал Паустовский, в океанский простор на поиски Острова сокровищ... У каждого в мечтах есть свои сокровенные острова.
И вот настал день, когда в своих долгих и дальних скитаниях «Витязь» достиг Новой Зеландии. Ночью он огибал южную часть скалистого неприютного острова Южный. Я вышел на палубу и словно потонул во влажном тяжелом мраке, который плотно лежал на палубах судна. В этом мраке шумел океан и там, далеко на юге, упирался могучей колышущейся грудью в отполированные бастионы айсбергов. Ни единого огонька вокруг—самая что ни на есть глушь. Вспомнились стихи Ивана Бунина:
Окраина земли,
Безлюдные пустынные прибрежья,
До полюса открытый океан.
В этом рейсе на борту «Витязя» оказалось четверо, которые бывали в Антарктиде. И надо же, такое совпадение: как раз исполнялось пятнадцать лет со дня высадки первой советской экспедиции в Антарктиде и основания там первой советской станции Мирный. Сейчас этот, такой знакомый мне поселок находился вроде бы не так уж далеко от «Витязя»—на противоположном берегу океана. И вот мы четверо бывших «мирян» послали с борта судна радиограмму в Мирный: «...сегодня особенно ощущаем свою близость к вам, словно снова мы вместе с вами на берегах суровой, но прекрасной Антарктиды. Сил вам и бодрости, дорогие друзья. Бороться и искать, найти и не сдаваться».