- И это все, зачем вы ко мне приехали, мистер Дженслингер? - спросил Магнус, вставая.- Я сегодня, как назло, очень занят.

- Ну, что ж,- сказал редактор,- вы, во всяком случае теперь, отдаете себе отчет в том, как скажется на вас публикация этой статьи.

Он снова умолк, снял очки, подышал на них, протер стекла носовым платком и опять водрузил очки на нос.

- Я, знаете ли, подумываю об увеличении тиража и более широком распространении «Меркурия»,- снова начал он как будто безо всякой связи с предыду

щим, не отводя зоркого взгляда от Магнуса.- Наш городок, как вам известно, расположен между двумя крупными центрами штата - Сан-Франциско и Лос-Анджелесом,- и мне хотелось бы по мере сил расширить влияние «Меркурия» на всю долину. Я хотел бы выпускать иллюстрированную газету. Понимаете, будь у меня фототипическое оборудование, я мог бы, помимо иллюстрирования собственной газеты, иметь сколько угодно заказов со стороны. И вложенный в дело капитал приносил бы десять процентов годовых, как минимум. Но, чтобы делать деньги, нужны деньги. Какая-нибудь мелкая лавчонка меня не устраивает. Уж покупать, так с толком. Я все подсчитал. Помимо машин и прочего оборудования, для фототипии нужна еще бумага высокого качества. Полутонов достигают только на глянцевой, а она стоит дорого. Так вот, за все про все, да если еще отложить на текущие расходы, пока предприятие не наберет силы, мне понадобится десять тысяч долларов, и я подумал, не могли бы вы ссудить мне такую сумму?

- Десять тысяч?

- Да. Скажем, пять тысяч сейчас, остальное - через два месяца.

Магнус, не сразу догадавшись, к чему он клонит, спросил с удивлением:

- Ну, как же так? И что, собственно, вы можете предложить мне в обеспечение этой суммы?

- По правде говоря,- ответил редактор,- я как-то не задавался этим вопросом. Мне казалось, что вы сразу поймете, как выгодно для вас подойти к этому по-деловому. Видите ли, Губернатор, я не собираюсь публиковать эту статью и не позволю, чтоб кто-нибудь ознакомился с ней и ее напечатал,- так вот мне кажется, что долг платежом красен. Вы меня поняли?

Магнус понял, и им вдруг овладело неодолимое желание схватить вымогателя за горло и придушить его на месте или, по крайней мере, выплеснуть на него всю силу своей ярости, приводившей некогда в трепет партийные съезды. Однако его тут же осенило - только праведный гнев может быть сокрушительным. Его боялись потому, что он был прав; гнев его был правый и потому страшный. Теперь же почва ушла у него из-под ног, и виной тому был он сам. Да, слаб тот муж, что совесть потерял. Он стоял перед этим провинциальным редактором, этим продажным рупором железной дороги и, чувствуя себя обреченным. Он был в полной власти этого человека. Уличенный в даче взятки, он вынужден был глотать его оскорбления.

Дженслингер встал, разглаживая шляпу.

- Вам, конечно, нужно время подумать,- сказал он, - ну и, разумеется, такую сумму сразу не раздобудешь. Мы начинаем верстать субботний номер в пятницу, часа в четыре, и часа в два полуночи запираем готовые печатные формы в шкаф. Я надеюсь, мистер Деррик,- прибавил он, оборачиваясь с порога,- что в субботнем номере «Меркурия» вы не найдете никаких неприятных сюрпризов.

Он вышел, притворив за собой дверь, и через минуту Магнус услышал шуршание колес его дрожек по гравию аллеи.

На следующее утро Магнус получил письмо от Геттингса - владельца ранчо Сан-Пабло, расположенного близ Висейлии. В нем сообщалось, что на всех фермах, расположенных вокруг Висейлии и кровно затронутых действиями железной дороги, все взрослые мужчины поспешно вооружаются и проводят военные учения, и что в их краях поддержка Союзу обеспечена. «Теперь, однако,- говорилось далее в письме,- мне придется напомнить вам одно обстоятельство, чрезвычайио неприятное. Вы, надо полагать, не забыли, что на последнем заседании Комитету было предъявлено обвинение в мошенничестве при выдвижении кандидатуры одного из членов Железнодорожной комиссии и последующем избрании его, причем обвинение это, как ни прискорбно, исходит от того самого члена Комиссии, и выдвинуто оно было, дорогой мистер Деррик, против Вас лично. Мне непонятно, каким образом сведения о тайных действиях Комитета могли просочиться наружу. Со своей стороны хочу заверить Вас в своей беззаветной преданности и безоговорочной лояльности. К большому моему сожалению, вынужден сообщить Вам и то, что эти порочащие Вас слухи не только распространяются в нашем районе, но и используются врагами Союза в своих целях. С прискорбием должен отметить, что кое-кто из членов Союза,- как вы знаете, в нашем Союзе имеется немало мелких фермеров, невежественных португальцев и прочих иноземцев,- принимают эти слухи на веру, что, естественно, порождает брожение в их рядах. Даже если допустить, что при выборах Комитету пришлось прибегнуть к сомнительным мето дам,- хотя мне лично это кажется маловероятным,- я не нахожу, что это должно как-то отразиться н| доверии членов Союза к своим руководителям. Но paз уж мы так много говорим о своем моральном превосходстве в противовес бесчестным приемам железной дороги, полагаю, что следует без промедления рассеять малейшие сомнения на этот счет. Думаю, что публично опровергнуть эти основанные на слухах обвинения означало бы, что Вы придаете им слишком много значения, однако, не могли бы Вы написать мне письмо, изложив в нем со всеми подробностями, как велась кампания, как намечались кандидатуры и как проводились выборы? В свою очередь, я мог бы показать ваше письмо всем сомневающимся, и это сразу рассеяло бы всякие подозрения. Хорошо бы Вы написали его как бы по собственному почину, без ссылок на мое письмо Но это всего лишь совет, действуйте по своему усмотрению - я заранее выражаю полнейшее согласие с любым Вашим решением».

Письмо заканчивалось повторными заверениями в шетной преданности и изъявлением полного доверия.

Магнус читал письмо в одиночестве. Он аккуратно спрятал его в бюро для хранения документов и отер платком пот со лба и с лица. Минуту он стоял оцепенело, держа руки со сжатыми кулаками по швам.

- Одно к одному! - бормотал он, тупо уставившись в противоположную стену.- О Господи - одно к одному. Как же мне быть?

Вот она, горечь бесплодного сожаления, вот она сделка с совестью, раскаяние в дурном поступке, совершенном сгоряча. Как унизительно сознавать, что тебя вывели на чистую воду; какой позор быть схваченным за руку, застигнутым на месте преступления, как школьник, шарящий в чужой парте. Но хуже всего утрата чупства собственного достоинства, сознание, что авторитет твой пошатнулся, гордость уязвлена, а сила, позволявшая подчинять окружающих своей воле, тает, влияние сходит на нет. Тут-то и начинаются всякие хитрости, чтобы ввести в заблуждение публику, всевозможные уловки и фокусы ради сохранения лица: ложь, громкие слова, притворство, напыщенность, бахвальство там, где раньше был непререкаемый авторитет и отсюда стремление закрыть глаза на то, отчего не уйти, опасение, что тебя подозревают, постоянный страх перед обывателем, чувство неловкости при встрече с кем-то глазами - что могли означать эти слова, этот взгляд, этот жест?

Прошла среда, затем четверг. Магнус сторонился людей, не принимал посетителей, избегал даже своей семьи. Как выпутаться из сети, как восстановить былой авторитет, как предупредить разоблачение? Если б только можно было каким-то образом сделать величайшее сверхчеловеческое усилие и вернуть себе прежнее прежнее могущество, сокрушить одной рукой Лаймена, а другой Дженслингера и на какой-то миг - в последний раз - возвыситься над всеми остальными, снова стать не знающим поражений предводителем, а там можно и умереть - умереть с незамутненной репутацией, оставив по себе незапятнанную память. Но червоточина была в нем самом, и избавиться от нее не было никакой возможности. Ведь даже если заткнуть глотку Дженслингеру, изничтожить Лаймена, одолеть железную дорогу, он - всеми признанный лидер - после столь блистательной победы не избавится от нее. Жизненный успех уже больше не для него. Чего бы он ни достиг в глазах общества, в собственных глазах он, Магнус Деррик, все равно пал постыдно и непоправимо.