После всего, что он повидал в Боннвиле, Гвадалахаре и на балу в новом амбаре Энникстера, Пресли просто сразила красота этих женщин и их элегантность. Число гостей быстро увеличивалось, слышался приглушенный шум светской болтовни, к которому примешивался нежный шелест тафты и шелков. Веяло ароматом тонких духов - «Violet de Parme» и «Peau d’Espagne»[11]. Удивительные сочетания цветов возникали вдруг и исчезали в медленно перемещавшейся толпе: бледно-голубой бархат, сиреневый муар и тут же кружева экрю. В представлениях, как видно, нужды не было. Все были знакомы между собой, все чувствовали себя здесь просто и непринужденно. Создавалось впечатление, что собравшиеся испытывают наслаждение, находясь в обществе друг друга. Повсюду шла оживленная, занимательная беседа находчивых, острых на язык людей. Составлялись небольшие группы, которые затем распадались или сливались с другими, от них в свою очередь отделялись пары, быстро терявшиеся и общей массе. И все это происходило гладко, без малейшего замешательства; все, казалось, шло само собой, все было пристойно, тактично, благовоспитанно.
Неподалеку струнный оркестр наигрывал что-то негромкое и мелодичное. Официанты в ливреях с начищенными медными пуговицами тихо скользили по паркету, разнося фрукты, сладости и мороженое.
Но большая часть гостей группировалась у картины Хартрата «В предгорьях Контра-Коста», вставленной в раму из неочищенного от коры красного дерева. Картина была очень велика, она стояла на мольберте на самом видном месте, у входа в большую гостиную. На переднем плане слева, в тени виргинского дуба, стоя о колено в траве, паслась среди желтых маков пара красновато-рыжих коров, а в правом углу, очевидно, чтобы уравновесить композицию, изображена была девушка в красном платье и белой шляпе, на которую тени были положены смелыми бледно-голубыми мазками. Дамы и барышни восторженно ахали и перешептывались, время от времени роняя заученные фразы, и старались не переборщить ни в похвалах, ни в критических замечаниях, щеголяя при этом терминологией, подхваченной в классах живописи. Они рассуждали об обилии воздуха, о среднем плане, о светотени, о ракурсе, о расщеплении света и подчинении частей целому.
Высокая девица со светлыми, почти белыми волосами, высказала мнение, что композиция очень напоминает ей Коро, на что ее компаньонка, у которой на шее висел лорнет на золотой цепочке, возразила:
- Скорее, Милле, чем Коро.
Такое суждение имело успех; его даже стали передавать друг другу - оно обнаруживало недюжинную осведомленность в тайнах мастерства и потому прозвучало особенно убедительно. Было единодушно решено, что красновато-рыжие коровы на картине напоминают Добиньи, что композиция совсем как у Милле, общее же впечатление - это Коро, почти.
Желая хорошенько рассмотреть картину, вызывающую столь оживленные толки, Пресли встал из-за стола и, подойдя к Хартрату, остановился рядом с ним. Заглядывая через плечи столпившихся вокруг картины гостей, он пытался увидеть хотя бы мельком красновато-рыжих коров, пришедшую подоить их девушку и рисованное синей краской предгорье. Вдруг он услышал рядом голос Сидерквиста и, обернувшись, оказался лицом к лицу с ним самим, а также его женой и двумя дочерьми.
Раздались веселые восклицания. Пресли всем пожимал руки, и было очевидно, что он рад встрече. Он был с раннего детства привязан ко всем членам этой семьи, поскольку миссис Сидерквист была его родной теткой. Миссис Сидерквист и обе дочери в один голос заявили, что воздух Лос-Муэртос сделал чудо. Он уже не такой тощий. Бледноват, правда. Наверное, пишет день и ночь. Нельзя так изнурять себя! Он должен беречься. Здоровье прежде всего. А стихи он еще сочиняет? Они каждый месяц внимательно просматривают журналы, ищут, не появится ли его имя.
Миссис Сидерквист была дамой светской и состояла председательницей чуть ли не в двадцати клубах. Она обожала сенсации, любила появиться в общественных местах в сопровождении каждый раз нового умопомрачительного протеже - бог весть где она откапывала этих шарлатанов, всегда умудряясь обскакать своих приятельниц. То это была русская графиня с грязными ногтями, которая разъезжала по всей Америке, всюду занимая деньги; то эстет, обладатель замечательной коллекции топазов, специалист по внутреннему убранству помещений, который «принимал» заказчиков в гостиной миссис Сидерквист, наряженный в сутану белого бархата; то вдова какого-то магометанина из Бенгалии или Раджпутана с синим пятнышком на лбу, собиравшая пожертвования в пользу своих «сестер по несчастью»; то некий бородатый поэт, только что вернувшимся из Клондайка; то впавший в ничтожество музыкант, некогда преподававший в какой-то музыкальной школе в Европе, изгнанный оттуда за сочинение соблазнительных брошюрок на тему свободной любви и приникший в Сан-Франциско с тем, чтобы познакомить здешнее общество с музыкой Брамса; то японский юноша в очках и серой фланелевой рубашке, разражавшийея время от времени страннейшими стихами, мутными творениями, лишенными рифмы и размера, Невнятными и причудливыми; то последовательница учения «Христианская наука»,-тощая седая женщина, чьи взгляды на жизнь не имели ничего общего ни с христианством, ни с наукой; то профессор университета с всклокоченной, как у вождя анархистов, бородой и оглушительным гортанным голосом - говоря, он задыхался от натуги, и делалось страшно, что его вот-вот хватит апоплексический удар; то понабравшийся культуры от бледнолицых индеец племени чероки, полагавший, что на него возложена какая-то миссия; ю дама, преуспевшая в искусстве художественного чтения, чьим коронным номером были «Песни о Греции» Байрона; то какой-то знатный китаец, то миниатюрист, то тенор, мандолинист, миссионер, учитель рисования, скрипач-виртуоз, коллекционер, армянин, ботаник, который вывел новый цветок, критик с новой теорией, доктор, нашедший новый метод лечения какой-то болезни.
К тому же все эти люди чрезвычайно вычурно одевались и вели себя до крайности помпезно. Русская графиня, излюбленным коньком которой была сибирская каторга, любила нарядиться под древнеславянскую невесту и являлась в кокошнике, нацепив на себя фальшивые драгоценности. Эстет распространялся насчет мало исследованных моментов в искусстве и этике, одетый в белую сутану. Бенгальская вдова описывала быт своих соплеменников в костюме, предписанном ее кастой. Обливаясь потом, в шубе и мокасинах из оленьей шкуры, выступал бородатый поэт с собствен ными стихами о буйных нравах золотоискателей. Японский юноша в шелковом одеянии благородных воинов о двух мечах читал отрывки из своих произведений: «Окаймленная ровной полоской земля, пригвожденная накрепко под ночи покровом, разъедается ржавчиной тьмы» и «Дожди, не знающие страха и упрека, низверглись на землю - посланцы тех, кто жил давным-давно, закованные в латы люди из легенды». Последовательница «Христианской науки» в строгих траурных одеждах рассуждала насчет отрицания воли и о всеобщей одушевленности материи. Университетский профессор, напялив в три часа дня фрак и нитяные перчатки, багровея лицом и отчаянно жестикулируя, громовым голосом читал по-немецки в литературных клубах и кружках отрывки из Гете и Шиллера. Индеец племени чероки, одетый в рубашку из оленьей шкуры с бахромой по подолу и расшитую голубым бисером, которую он взял напрокат у театрального костюмера, самозабвенно напевал что-то на родном языке. Дама - мастер художественного чтения - в марлевой тоге с базарными браслетами на запястьях читала поэму о греческих островах, где пламенная Сафо любила и слагала свои сладкозвучные стихи. Китаец в наряде важного имперского сановника прославлял Конфуция. Армянин в феске и мешковатых штанах без умолку рассказывал о турецких зверствах. Мандолинист, одетый тореадором, проводил «conversaziones»[12], пересказывая песни андалузских крестьян. Это был настоящий парад мошенников, парад жуликов, неистребимых и вездесущих, особое племя людей с хорошо подвешенными языками, шустрых и изворотливых, вереница шарлатанов. Они нескончаемо дефилировали перед жителями города, под покровительством дам-патронес; широко ими разрекламированные, эти люди были нарасхват в женских клубах, в литературных обществах и кружках, в объединениях людей искусства. Трудно себе представить, сколько внимания отдавалось этим мистификаторам, сколько времени они отнимали, сколько средств поглощали. И не важно, что разоблачался один обманщик за другим, не важно, что жертвами комбинаторов становились различные клубы, кружки и общества.И чем усерднее охаивала их ханжеская пресса, тем решительнее смыкали свои ряды дамы, поднявшиеся на защиту своих сиюминутных фаворитов. Тот факт, что человек, пользующийся в данный момент их благорасположением, подвергается преследованиям, приводил дам в истинный экстаз, и они тотчас наделяли очередной «светоч культуры» ореолом мученичества.