Мы с Арне вышли из дому, когда солнце уже скрывалось за холмами на том берегу залива, и зажглись маяки — рубиновый свет на Вуд-Энде и белый на Пойнте. Мы двинулись к рыбацкой пристани — мимо скобяной лавки Дайера и гаража Пэйджа, мимо почты, что стоит под старыми вязами на углу маленькой площади. Туристы и отпускники еще не появлялись, видимо, ожидая устойчивого тепла, и город жил своей обычной неспешной жизнью — Провинстаун собственной персоной. Бронзоволицые рыбаки сидели, развалясь на скамейках, или прохаживались по тротуарам, переговариваясь на своем невообразимом жаргоне, где едва ли не каждое второе слово было португальским. Проплывали в ранних сумерках стайки смешливых девушек — то там, то здесь, перебрасываясь шутками с морской братией.
Мы зашли поужинать к Тэйлору, и я заказал «чаудер» — густую похлебку из рыбы, моллюсков, свинины и овощей, которую здесь готовили, как нигде. И пока мы ждали заказ, Арне выкладывал мне местные новости. Разумеется, прежде всего о художниках. Про Джерри Фарнсворта, который все еще обитает в своей старой студии, про Тома Блэкмена, который снова ведет в колледже класс гравюры, и прочее в том же духе. Ну, а я, естественно, рассказал Арне о портрете. Услышав, что Мэтьюс надеется продать картину в один из музеев, приятель мой пришел в ужас.
— Неужели ты позволишь, Эд? — загрохотал он. — В музей?! Это же смерть для художника!
— А что ты скажешь об Инессе или Чейзе? — пробовал возразить я.
— Они мертвы! — Тон Арне был непререкаем. — Их время прошло, и со всем этим покончено.
— Я так не думаю.
— Да что с тобой, Эд? — Во взгляде Арне читалось что-то вроде сочувствия. — Прошлое осталось позади, оно больше не существует! Или тебе это не ясно?
— И однако существует Рембрандт, — сказал я. — И Ван Гог. И с ними отнюдь не покончено… Прошлое не позади нас, Арне, — оно вокруг нас. Не знаю, как ты, но я особенно остро чувствую это здесь, на Кейп-Коде. Вглядись в эти приливы и отливы — разве они не те же, что годы и столетия назад? А рыба — разве она не так же бьется в сетях, как билась при Вашингтоне или Линкольне? — И принимаясь за еду, которую нам в этот момент принесли, я добавил, чтобы смягчить остроту дискуссии: — Честно говоря, Арне, я и сам только сейчас стал об этом задумываться.
— Художнику вредно слишком много думать, — было сказано мне в ответ. — Это мешает чувствовать цвет.
И пока не опустели наши тарелки, не утихал наш спор о тонах и контурах, линиях и символах, формах и массах. Спор такой жаркий, что старый Тэйлор даже выглянул в зал, обеспокоенный шумом.
— Говорю тебе еще раз, — кричал Арне, нервно комкая бороду, — мы должны вернуться в детство! Мы должны вернуть этому поблекшему худосочному миру первозданную яркость красок! Цвет нужен лишь для одной-единственной цели: смотреть на него! К черту умников! Не мудрствовать, а — рисовать! Как дети!
— Стало быть, ты считаешь, что детям будет понятна твоя живопись? — спросил я.
Боже, с каким презрением взглянул на меня мой приятель!
— Художника может понять только художник! — прогремел он, с такой силой потянув себя за бороду, что я стал всерьез опасаться за ее сохранность. — Вернее, попытаться понять! Ждать понимания от масс по меньшей мере наивно. — И добавил: — К тому же музеи всегда заполнены детворой.
Я с трудом сдержал улыбку. В этой восхитительной непоследовательности был весь Арне. И возражать что-либо, конечно, уже не имело смысла.
Но когда мы, поужинав, вышли на улицу и направились домой, Арне удивил меня еще больше.
— А эта девушка, с которой ты писал портрет, приедет сюда летом? — неожиданно спросил он.
— Да, — как-то бездумно вырвалось у меня. — Только не знаю, когда.
— Пожалуй, я тоже напишу ее портрет, — сделал Творческую заявку мой приятель.
Я тихо рассмеялся в темноте, представив, что это был бы за портрет. Но тут же мне стало не до смеха. Я вдруг по-новому остро ощутил, как неизмеримы пространства, простершиеся между нами. Этот воздух, которым я сейчас дышу, быть может, он ветерком гладил ее волосы — но когда, сколько лет назад? Над Провинстауном ночь, но над Гавайями сияет полдень, а где-то над Уралом уже встает завтрашнее солнце. А позавчерашнее светило — что если лучи его все так же прогревают большой плоский камень на опушке того леска? Вчера… позавчера… завтра… — что мы знаем обо всем этом?
«Я вернусь. Но не так… Вернусь, чтобы всегда быть вместе». Нет, ее последние слова не обещали скорой встречи. И наверно, зря я утвердительно ответил на вопрос Арне. Вряд ли ей успеть до конца лета, как бы она ни спешила. Но не мог же я объяснить ему это. Не мог и не хотел.
Мы молча шагали по опустевшей улице, как-то по-домашнему уютно освещенной невысокими фонарями. Не спеша шагали, полной грудью вдыхая живительно чистый влажный воздух, в котором смешались запахи моря и ароматы цветущих садов. Чуть покачивались во тьме мачтовые огни «Мэри П. Гуларт», и бессменно несли свою световую вахту прожектора маяков, а над всем этим тихо мерцали далекие звезды, чьи лучи века и века летели к нам через бездны пространств. Наверно, для них тоже не существует границ между «вчера» и «сегодня»…
Город засыпал. И люди, и чайки, дремлющие на пустынных палубах рыбацких судов, а то и прямо на воде. И единственными звуками, которые мы слышали, шагая к дому, были звуки наших шагов.
Глава шестнадцатая
Я был рад встрече с Провинстауном, но не хотел оставаться в нем на все лето. От денег, полученных за портрет, у меня еще оставалось больше двухсот долларов, и я решил снять домик в Труро, старом рыбацком гнезде, что лежит к югу от города — там, где впадает в залив река Пэмит. Я выбрал Труро потому, что бывал там раньше и успел полюбить те места.
Поиски мои быстро увенчались успехом, хотя снятый мною домишко, пожалуй, вернее было бы назвать хижиной. Зато стоял он на высоком берегу, окруженный соснами, сквозь ветви которых виднелась текущая внизу река. Воздух здесь был родниковой свежести, а шум ветра в ветвях сливался с мерным шумом недалекого прибоя в единую мелодию нерушимого земного покоя.
В часы отлива Пэмит — всего лишь узенькая ленточка воды, струящаяся среди тростников. Но в полнолуние, когда прилив достигает апогея, река разливается, затопляя болотистую низину, и можно себе вообразить, каковы были разливы в те времена, когда еще не наросли песчаные наносы в устье, — тогда, говорят, Пэмит была в низовьях так глубока, что в нее десятками заходили вельботы, укрывавшиеся тут от непогоды.
Но то было давно. Сегодня Пэмит — маленькая речка. Она берет начало от родников всего в нескольких сотнях ярдов от океанского берега. Невысокие прибрежные дюны не дают родившемуся потоку влиться в океан, и ему приходится течь в другую сторону — на запад. (Хотя я слыхал от здешних стариков, что однажды, еще в том веке, в самый неистовый шторм океанские валы прорвались сквозь дюны прямо в русло Пэмит.)
Полуостров Кейп-Код, отделяющий одноименный залив от океана, выглядит на карте узким бивнем, вытянувшимся на запад, а затем заостренным своим концом изогнувшимся к северу. В этих-то местах, где перешеек совсем узок — менее трех миль, и протекает Пэмит. Собственно, тут и протекать-то негде. Но Пэмит так долго и извилисто блуждает по перешейку, принимая в себя все встречные ручейки, что в конце концов превращается в речку, впадающую в залив, на берегу которого и лежит Труро.
Снятый мною домик стоял недалеко от устья Пэмит на высоком берегу, и, наверное, потому в нем никто постоянно не жил. Дома свои жители предпочитали строить в лощинах меж холмов — чтобы заслониться от свирепых северо-западных ветров, дующих зимой. Лишь две церкви — обе старые — и дом собраний высились на холмах. Улиц в Труро, можно сказать, не было, зато росло много деревьев: сосны, низкорослые дубы, вязы, осины, белая акация. Возле домов цвели вишни и сливы.
Здесь все друг друга знали, потому что издавна жили на этом берегу. Этвуды, Аткинсы, Уотингтоны, Гоббсы, Пэйны, Дайеры, Сноу — старые рыбацкие династии, корнями вросшие в эту землю, из рода в род единоборствующие с морем. Крепкие, спокойные, немногословные работяги.