О любовь, что разбила и

счистила с нас скорлупу, щит наш,

навес, бурую ржавчину лет!

О боль, что взошла из нашей любви,

ее влажный огонь в нежнейших выемках тела!

Там теперь, задыхаясь в дыму, разгорается пламя.

Зарницу видеть хочешь — бросив нож,

взрезаешь вены теплые пространству;

и ослепив тебя, из раны-сердца

взметнулись вверх беззвучно вспышки молний:

презренье, одержимость, после — месть,

раскаянье и отреченье следом.

Ты ощущаешь, что смолкают песни,

и чувствуешь, любовь идет к концу:

чредой правдивых гроз, дыханьем чистым.

Она тебя отвергла, ввергла в сон.

Златые волосы ее спадают вниз,

за них цепляясь, лезешь вверх, в ничто.

Ступени высотой — все ночи Шахрезады.

Шаг в пустоту — вот твой последний шаг.

Споткнувшись там же, где споткнулись все,

три капли крови каждый раз теряешь.

Безумны кудри, вырванные с корнем.

Бубенчики трезвонят, вот и все.

Взгляд, мой взгляд стороживший бессонно,

рот, у рта моего обретавший приют,

рука…

Взгляд, который меня пригвоздил,

рот, мой приговор произнесший,

рука, что меня казнила.

Солнце не греет, шум моря все глуше,

могилы обернуты в снег, разве их распакуешь?

Не раскалить ли жаровню угольного бассейна?

Нет, этот жар не поможет.

Отпусти меня! Я не могу умирать так долго.

Но у святого иные заботы:

оберегает он город и хлеб добывает.

Простыня чересчур тяжела для веревки,

но, упав, она меня не накроет.

Подыми меня. Я виновна.

Не виновна я. Подыми меня.

Льдинки сними с замерзших ресниц,

вломись в глаза мои взглядом,

нащупай дно голубое,

плыви и дальше плыви, гляди и ныряй:

это не я.

Я.

Дождись моей смерти и услышь меня снова:

снег сгребают скребком, запевают ручьи,

и напевы впадают в Толедо. Капель…

О волшебная музыка — плавится лед,

о великое таянье!

Тебя ожидает немало чудес:

слоги первые в расцветании олеандров,

слова в зеленой листве акаций,

каскады, бьющие из стены,

бассейн, наполненный до краев

живою и светлой

музыкой.

Есть торжество любви и смерти торжество,

вот этот миг — и миг, пришедший после,

и лишь у нас с тобой нет ничего.

Есть лишь закат светил. Блеск — и молчанья гнет.

Но песнь, она потом над горсткой праха

через меня с тобой перешагнет.

Ein Toter bin ich der wandelt

gemeldet nirgends mehr

unbekannt im Reich des Präfekten

überzählig in den goldenen Städten

und im grünenden Land

abgetan lange schon

und mit nichts bedacht

Nur mit Wind mit Zeit und mit Klang

der ich unter Menschen nicht leben kann

Ich mit der deutschen Sprache

dieser Wolke um mich

die ich halte als Haus

treibe durch alle Sprachen

О wie sie sich verfinstert

die dunklen die Regentöne

nur die wenigen fallen

In hellere Zonen trägt dann sie den Toten hinauf

Я живой мертвец на чужбине,

навсегда лишенный прописки,

никому не известный в царстве префектов,

сверхсметный в городах под золочеными крышами

и в селах зеленых.

Со мною давно покончено,

нет у меня ни кола, ни двора, ни крова —

только ветер, и время, и бремя песен.

Я тот, кому нет места среди людей.

Но есть у меня немецкая речь,

и она словно облачко вкруг меня,

и она вкруг меня как летучий дом,

и лечу я в нем

сквозь все языки и наречья.

О, как оно мрачнеет, это облако,

но из темных отзвуков грома

лишь немногие падают наземь.

И туча светлеет и возносит мертвого ввысь.

So weit im Leben und so nah am Tod,

daß ich mit niemand darum rechten kann,

reiß ich mir von der Erde meinen Teil;

dem stillen Ozean stoß ich den grünen Keil

mitten ins Herz und schwemm mich selber an.

Zinnvögel steigen auf und Zimtgeruch!

Mit meinem Mörder Zeit bin ich allein.

Im Rausch und Bläue puppen wir uns ein.