Lang ist die Nacht,

lang für den Mann,

der nicht sterben kann, lang

unter Straßenlaternen schwankt

sein nacktes Aug und sein Aug

schnapsatemblind, und Geruch

von nassem Fleisch unter seinen Nägeln

betäubt ihn nicht immer, о Gott,

lang ist die Nacht.

Mein Haar wird nicht weiß,

denn ich kroch aus dem Schoß von Maschinen,

Rosenrot strich mir Teer auf die Stirn

und die Strähnen, man hart' ihr

die schneeweiße Schwester erwürgt. Aber ich,

der Häupding, schritt durch die Stadt

von zehnmalhunderttausend Seelen, und mein Fuß

trat auf die Seelenasseln unterm Lederhimmel, aus dem

zehnmalhunderttausend Friedenspfeifen

hingen, kalt. Engelsruhe

wünscht' ich mir oft

und Jagdgründe, voll

vom ohnmächtigen Geschrei

meiner Freunde.

Mit gespreizten Beinen und Flügeln,

binsenweis stieg die Jugend

über mich, über Jauche, über Jasmin ging's

in die riesigen Nächte mit dem Quadrat —

wurzelgeheimnis, es haucht die Sage

des Tods stündlich mein Fenster an,

Wolfsmilch gebt mir und schüttet

in meinen Rachen das Lachen

der Alten vor mir, wenn ich in Schlaf

fall über den Folianten,

in den beschämenden Traum,

daß ich nicht taug für Gedanken,

mit Troddeln spiel,

aus denen Schlangen fransen.

Auch unsere Mütter haben

von der Zukunft ihrer Männer geträumt,

sie haben sie mächtig gesehen,

revolutionär und einsam,

doch nach der Andacht im Garten

über das flammende Unkraut gebeugt,

Hand in Hand mit dem geschwätzigen

Kind ihrer Liebe. Mein trauriger Vater,

warum habt ihr damals geschwiegen

und nicht weitergedacht?

Verloren in den Feuerfontänen,

in einer Nacht neben einem Geschütz,

das nicht feuert, verdammt lang

ist die Nacht, unter dem Auswurf

des gelbsüchtigen Monds, seinem galligen

Licht, fegt in der Machttraumspur

über mich (das halt ich nicht ab)

der Schlitten mit der verbrämten

Geschichte hinweg.

Nicht daß ich schlief: wach war ich,

zwischen Eisskeletten sucht'ich den Weg,

kam heim, wand mir Efeu

um Arm und Bein und weißte

mit Sonnenresten die Ruinen.

Ich hielt die hohen Feiertage,

und erst wenn es gelobt war,

brach ich das Brot.

In einer großspurigen Zeit

muß man rasch von einem Licht

ins andre gehen, von einem Land

ins andre, unterm Regenbogen,

die Zirkelspitze im Herzen,

zum Radius genommen die Nacht.

Weit offen. Von den Bergen

sieht man Seen, in den Seen

Berge, und im Wolkengestühl

schaukeln die Glocken

der einen Welt. Wessen Welt

zu wissen, ist mir verboten.

An einem Freitag geschah's

— ich fastete um mein Leben,

die Luft troff vom Saft der Zitronen

und die Gräte stak mir im Gaumen —

da löst* ich aus dem entfalteten Fisch

einen Ring, der, ausgeworfen

bei meiner Geburt, in den Strom

der Nacht fiel und versank.

Ich warf ihn zurück in die Nacht.

О hätt ich nicht Todesfurcht!

Hätt ich das Wort,

(verfehlt ich's nicht),

hätt ich nicht Disteln im Herz,

(schlug ich die Sonne aus),

hätt ich nicht Gier im Mund,

(tränk ich das wilde Wasser nicht),

schlug ich die Wimper nicht auf,

(hätt ich die Schnur nicht gesehn).

Ziehn sie den Himmel fort?

Trüg mich die Erde nicht,

lag ich schon lange still,

lag ich schon lang,

wo die Nacht mich will,

eh sie die Nüstern bläht

und ihren Huf hebt

zu neuen Schlägen

immer zum Schlag.

Immer die Nacht.

Und kein Tag.

Ночь нестерпимо долга,

невыносимо долга

тому, кто никак умереть не может.

Мечется средь фонарей

осоловелый глаз,

прокуренный, выцветший глаз.

Мысль вопреки всему

ярится, пульсирует, бьется.

О боже!

Что-то волосы мои не седеют.

Взвизгнули тормоза.

Я выпросталась из-под шипящих колес.

Заря измарала мой лоб

метой черного дегтя.

Но с бесшабашностью заправилы

я зашагала по городу,

где ютились сотни тысяч сердец,

словно мокриц, топча их ногами

или залихватски подбрасывая их к низкому

кожаному небу, с которого нелепо свисали

трубки мира. Холодно. Зябко.

Как давно мне мечталось поохотиться вволю,

вскрикивая от дикой радости.

Распластав крылья,

не по годам мудрая,

на меня навалилась юность.

Жасмин…

Навозная жижа…

Огромные ночи…

Квадратные корни таинств…

Сага смерти часами дышит в мое окно.

Волчье молоко и смех моих предков

льются мне в горло.

Шелест фолиантов.

Постыдные сновиденья.

Дремота.

Рука теребит бахрому шали.

Наши матери тоже рисовали себе

когда-то будущее своих мужей.

Они виделись им могучими,

немногословными,

революционерами… но прежде всего —

в саду, мирно склоненными

над рыжими сорняками,

рядышком со своими детишками.

Мой грустный отец, что ж ты тогда

все больше молчал и не думал о том, что случится?

Дьявольски долга ночь,

заброшенная среди молчащих орудий,

среди огненных фонтанов.

Желтушная луна изливает

на землю желчь.

Ветер заметает следы мирозданья.

И над моей головой с грохотом проносится

драндулет приукрашенной истории.

(Так больше я не могу.)

Может, все это сон? Нет, я не сплю.

Пробираясь сквозь ледяные скелеты,

ищу дорогу домой.

Наконец-то! Ноги и руки

обмотаю плющом, щербатые

руины по-хозяйски побелю

заходящим солнцем.

И, хлеб восхвалив, надломлю его.

Быстротечно время.

Поэтому надо уметь вовремя

переместиться из стороны в сторону,

из страны в страну.

Острие циркуля вонзается в сердце.

Как долог, как бесконечен радиус ночи.

Ввысь! С гор хорошо видны

озера, в которых отражены горы.

На колокольне неба

раскачиваются колокола неизвестного

мне мира. Чей этот мир —

мне никто не ответит.

Это было в пятницу.

В пост.

(Воздух пропитан настоем лимонов.)

Подавившись рыбьей костью,

я вытащила из распластанной рыбы

кольцо. Когда я появилась на свет,

его бросили в ночь и оно потонуло во тьме.

И я снова швырнула его назад,

в темень, в ночь.

О, если б не мытарил меня страх смерти!

Было б при мне Слово.

(И тогда ничего не страшно.)

Если б не впивались в мое сердце шипы

(я б солнце смахнула с неба).

Если б не мучила меня жажда

(не манила бы меня к себе тогда колдовская вода),

не смогла бы я поднять веки

(не маячила бы тогда предо мной веревка).

Уносятся прочь небеса.

Если б земля меня не держала,

я бы давно умолкла навеки,

смиренно

отдавшись вечности.

А пока что ночь раздувает ноздри

и поднимает копыто,

готовясь к удару.

К жестокому, злому удару.

И только ночь вокруг.

И дня никак не дождаться.