— Шаун зи, все ли у меня в рихтику [99].

Сняли мы с его мундира белую нитку, да только — мать честная! — штаны‑то у него на заднице протерлись до дыр и вымазаны не то дегтем, не то сыром, не то еще какой чертовщиной.

Поплевал он на ладонь, пригладил волосы, шапку поправил — ать-два, открытка в руке — прямиком к генералу.

Браво эдак взял под козырек, идет — шаг чеканит, сапогами громыхает — перрон дрожит, почтальоны перестали складывать посылки, рты разинули: что будет?…

А он делает вид, что собрался бросить открытку в ящик. Кто ему запретит?

Нешто не так?

Да все одно зря старался: генерал вынул сигаретку изо рта и кивнул в ответ на его усердие. Так парень и не успел разглядеть, что это за сорт.

Воротился не солоно хлебавши.

Тогда один лупоглазый телефонист одолжил у приятеля ремень, потер рукавом орла на шапке, снова взял открытку и, как ни в чем не бывало, марширует к генералу.

За пять шагов тряхнул головой, буркалы выпучил, вскинул руку к козырьку… Генерал вынул сигаретку, кивнул — парень для отвода глаз брякнул крышкой почтового ящика.

Да назад не идет, знаки нам делает, плечами пожимает, головой крутит — опять, мол, не узнал ничего…

И тут — мать честная! — генерал оглянулся. Видит — что‑то неладно, куда‑то мы все глазеем. Посмотрел он через плечо на телефониста, а тот стоит у почтового ящика и руками разводит — неудача, мол.

У его превосходительства усы дыбом встали, у нас душа в пятки ушла, и только этот парень возле ящика ничего не замечает!

Ездит себе рукавом по губам, длинный нос показывает.

Генерал уж вроде как собрался двинуться к нему. Да тут подлетела расфуфыренная дамочка в зеленой вуальке и стала что‑то быстро лопотать.

Повезло телефонисту!

Уж будьте покойны, этот генералишка задал бы ему звону!

Тут кто‑то увидал, что его превосходительство изволили бросить окурок.

И верно, хорошенький такой окурочек полеживал между рельсами.

— Вортнс, — снова говорит тот капрал‑канонир. — Сейчас я его раздобуду!

Взял свой мешок, прошел мимо генерала, откозырял, споткнулся, уронил мешок, а как стал подымать — хвать окурок и назад, к нам. Сигаретка еще дымилась…

Мы сдвинули головы.

Фейерверкер расковырял окурок ногтем и говорит:

— И вовсе это не «венгерка», это какой‑то экстра-генеральский сорт. У моей бабушки табачная лавка, и я знаю все сигареты от «енигдес» до «египтянок»: и самокрутки и с гильзами — «Абадия», «Кайзерфлагген», «Вальдес Тонда»… А эта — и не набитая и не скрученная, но только не «венгерка», потому что табак в ней светлый, как в «пурцичане».

Он понюхал, покрутил головой и передал окурок другим.

Канониры перебрасывали щепотку мокрой трухи с ладони на ладонь. Там были зернышки и крупинки, как в албанском табаке.

Тогда я говорю:

— Эти нитки да веревки бывают только в «венгерке», потому как ее делают не из листьев, а из табачных стеблей, черешки порубят, насбирают пыли с полу, с вентилятора и парят все с водой в деревянных желобах, а потом сушат горячим воздухом от электричества…

Тем временем генералишко снова закурил, и опять такую же крохотулину, как давеча, хоть теперь вроде бы она и мне показалась для «венгерки» малость длинновата.

Но мундштука у ней все равно нет, это уж точно.

Подходит ко мне один канонир из польских евреев, я его раньше и не приметил, и лопочет по-польски:

— Ай-вай, тхателебен [100], я на тхо пхоглядеть, я иметь отшень добрый очи, сделать зырк-зырк, и сразу видать венгерка, чтхо есть зихр [101] — тхо есть зихр, дай мне, тхателебен, свой шинель, я иметь отшень худой, генераль меня арестироваль…

Обменялись мы шинелями, а он опять:

— Дай мне, тхателебен, свои бхашмаки, я иметь отшень худой…

Там, где мы стояли, грязь была. Пошли мы обмениваться шмотками в уборную.

Тут еще задержался я по большой нужде.

Вдруг слышу — поезд подходит.

Выскочил я, даже подтяжки пристегнуть не успел, гляжу: народищу — не протолкнуться.

Схватил рюкзак и в этих‑то галицийских обутках бегом к поезду! Слышу, кричат: «Милитэр [102], в конец, в конец!»

Продираюсь локтями, зад поджимаю — мать честная! — давай, баба, поворачивайся — штаны придерживаю левой, рюкзак правой, да в дырявых‑то штиблетах каждый камешек чуешь, от подошв одно воспоминание осталось, что тут поделаешь — глядеть на это некогда, раз уезжает все твое имущество! Боже праведный, эту еврейскую шинелишку только на помойку выбросить, грязная, вонючая, а ведь как моя бедная матушка старалась, чистила шинель, последним бензином пятна выводила, пуговицы закрепляла, новую подкладку поставила…

Хошь бы узнать, в какой вагон влез этот вшивый проходимец… пес этот шелудивый…

Протиснулся я в один вагон, в другой, спрашиваю — нигде не знают, всюду полно… Бегу назад вдоль состава, ору:

— Эй, канонир Зырк-Зырк!

Чтобы узнал он меня, откликнулся.

Да где там!

Один солдат сказал мне, что этот поезд на Вену, а мне надо на Инсбрук, совсем в другую сторону. Шаровой молнией влетел я в последний вагон — не провалился же этот парень! Но тут поезд тронулся, еле я успел выскочить… Кондуктор поднял крик — и поезд фью-ить!

Ох, братцы, я чуть не лопнул от злости.

Пока пришел мой пассажирский, у меня уже все чесалось — бока, шея, под левой лопаткой.

Я скребся спиной о железный столб.

А тут и живот начало палить, точно кто сунул мне за рубаху погребальный факел.

Зуд нестерпимый!

Я и вообще‑то, господа, по докторской части с особинкой: стоит кому меня куснуть — клопу ли, вше — до крови брюхо раздеру.

В роте составили протокол: где, что и как.

Рассказал я им одну святую правду, да кто мне поверит, что возможен такой грабеж посередь бела дня? И заработал я две недели карцера.

Братцы!

Коли где встретите этого Зырк-Зырк, дайте ему за меня по шее.

Маленький эдакий, рыжеватенький, пейсы подстрижены, подбородок торчит вперед и ячмень на глазу.

Как звать — не знаю, но на всякий случай, коли он вам попадется, про все расспросите, что да как, и по его рассказу уж сами судите. Если он — отвесьте ему пару горячих, а не то, не расспросивши как следует, по ошибке можете отколошматить какого‑нибудь ни в чем не повинного новобранца.

Чурила

У пана коменданта в Литомержицах был сад, работал в нем некий Дивишек из сорок первого полка, в прежнее время — господский садовник.

Насажал он кустов да цветов, устроил цементную горку с фонтаном, привез из Праги гипсовых карликов и фарфоровый мухомор. Из зарослей глазели на вас косули да зайцы‑точно всамделишные.

Как‑то говорю я Дивишеку: «Нам бы телегу песку!».

Ефрейтор Воцасек в это время посыпал гарью дорожку и тоже говорит: «Ей-ей, песочку бы подбросить не мешало!».

Почесал Дивишек за ухом и пошел в канцелярию.

Вернулся. Русские, говорит, привезут песок.

Ну ладно!

Утречком в воскресенье пригнали команду русских, дали им ручную тележку и послали к Лабе за песком. Всего в получасе ходьбы от города был отличный песчаный карьер.

Пошли они — отчего не пойти?

Да только одним идти не положено, кому‑то надо было их сопровождать, дело известное — пленные.

А послать капралу некого, тогда, в семнадцатом, в людях нехватка была. Вот и отправил он с ними Вейлупека, по прозванию Чурила. Был он ополченец, да еще нестроевой по причине килы, никогда прежде солдатскую лямку не тянул. Портной из Новых Бенаток, старик уж, тихий такой, молчаливый. Военной службой тяготился, дома‑то дела у него шли как нельзя лучше, еще и приторговывал портновскими своими остатками, жена недавно разродилась, и как раз на этой неделе ребенок помер.