У Властислава дрогнул уголок рта. Побежала слюна.

Он вынимает носовой платок, клонит голову к левому плечу. Смотрит на доктора мягко, доверчиво своим единственным глазом.

— Господин лейтенант — благородного происхождения? Рыцарь, джентльмен? Что следует сделать? Записка — я не могу прийти. Не заставлять себя ждать — хорошо, хорошо, придете в другой раз. Я позвать also [93] господина лейтенанта на среду — хорошо, на среду, и опять ждет сестра — прима, гипс — экстра, маска — экстра и Herr Assistentarzt [94] ждать. А господин лейтенант опять не приходит, а?

Властислав закрывает свой единственный глаз и молчит.

В комнате душная тишина. Газовая горелка светит и шипит.

— Господин лейтенант не отвечает? Хорошо, хорошо — это тоже ответ. Итак, прошу обратить внимание в третий раз. Все ждет, маска ждет, гипс ждет! Что тогда делать Regimentsarzt [95] доктор Когани с господином лейтенантом? Доложит господину подполковнику фон Арним и тот наказать. Строго наказать: господин лейтенант в часть не приходит, ногу выравнивать не дает, сено не привозит, солому не доставляет, упряжь нет, все бросает разворовать — это порядок, а?

Доктор Когани закурил сигарету и сердито бросил спичку в пепельницу.

— Позор! Господин полковник наказать, строго наказать!

Властислав был наказан трехдневным домашним арестом.

В один из этих дней ему передали букет желтых роз от старой барышни с пестрым зонтиком. На визитной карточке значилось: «Розалия Пивонка».

Он понюхал розы.

Прочитал визитную карточку и бросил цветы на диван.

Описав дугу, они упали на кучу грязного белья, подтяжек и носков. И вскоре уже увядали под светом газовой лампы.

Властислав зябко подтянул перину до самого подбородка и сонно закрыл глаз.

Желтые лепестки роз за семь ночных часов усыпали ободранную клеенчатую обивку гостиничного дивана.

Рано утром кто‑то резко забарабанил в дверь.

Властислав никогда не запирался.

Два унтера-санитара взяли его сонного, положили на носилки, привязали ремнями и отвезли в больницу.

Доктор Когани взялся за работу. За свою дьявольски трудную работу.

Наконец он закончил операцию. Вспотевший и усталый, отправился мыть руки, ланцетом счищая с ладоней застывшие крошки гипса.

Властислав лежал тихо.

Исхудавшее нагое тело казалось белее, чем эмаль операционного стола.

Левая нога, облаченная в чудовищное гипсовое голенище, походила на слоновью лапу.

Хирургическая сестра просунула руку ему под подбородок и покачала голову из стороны в сторону.

Казалось, он не дышит.

Доктор Когани приложил ухо к его груди.

— Как следует встряхните, пожалуйста.

Они трясли ему голову. Потом ударили по лицу. Потом принялись хлестать по щекам все сильнее.

Били, а голова его безвольно клонилась то к левому, то к правому плечу.

Умучилась сестра. Устал врач.

В тот момент, когда они уже потеряли всякую надежду, он открыл глаз.

— Gloria! — воскликнул доктор Когани.

Но душа Властислава блуждала еще где‑то очень далеко.

Однако щеки порозовели и дыхание стало ритмичней.

— Ну же! — качнула в последний раз его голову сестра. — Как себя чувствуете, господин лейтенант?

Она смеялась, показывая редкие зубы.

Он не отвечал. Дух его был мертв.

Внезапно, выгнув тело, он взмахнул обеими руками.

Попал сестре кулаком прямо по лицу. Начал метаться. Сопротивлялся с нечеловеческой силой.

Упал со стола; извиваясь на полу, бил кулаком по красному линолеуму.

Сестра закричала.

По операционной разносился крик человека, доведенного до последней степени отчаяния. Долгий, протяжный, нескончаемый вопль. Казалось, он вырвался не из человеческих уст, а из глоток целого стада обезумевших животных, которых клеймят раскаленным железом.

Во всех палатах окружной больницы вскинулись на постелях больные. Проснулись спавшие. Останавливались ходячие.

Бабы на кухне онемели от ужаса.

Бросились врассыпную дети, игравшие на улице.

Он лежал в эмалевой комнате. Тело его сотрясала крупная дрожь.

В воздухе ощущался противный сладковатый запах эфира.

Отекшие багровые щеки лоснились от вазелина.

У изголовья постели сидела сестра. Нацепив на курносый нос очки в золотой оправе, она читала журнал «Святой Войтех», время от времени поглядывая на Властислава.

Доктор Когани пропустил свою ежедневную партию в шахматы в кофейной «У золотого льва».

Он то и дело заходил в палату, щупал пульс. Стоял. О чем‑то думал.

Погладил Властислава по светлым, похожим на желтую кудель волосам.

— Кто бы подумал, — сказал он сестре, — такое дитя… Немножко костей и мяса… И еще раз перенести свою железнодорожную катастрофу…

О, если бы добрый доктор Арон Когани из Темешвара знал, что Властислав свою катастрофу переносит уже в седьмой раз!

В тот день за обедом доктор демонстрировал подполковнику фон Арниму и другим господам в офицерской столовой свой распухший большой крючковатый нос, по которому пришелся удар кулака Золотца.

Actus mystikus[96]

Умные люди говорят, что время залечивает все раны, а при этом и само себя исцеляет.

Лечит, только уж слишком медленно и небрежно. Оставляет на своих пациентах глубокие шрамы — не только на теле, но и в душе.

Пан фельдкурат в проповеди, произнесенной в больничной часовне, внушал:

— Любая кара, ниспосланная свыше, не с радостию воспринимается, но с прискорбием (с великим прискорбием!). Зато потом прекрасные плоды справедливости суждены тому, кто в наказаниях закалился, упражняя свой дух…

Терпеливо упражнял свой дух Властислав, дабы вкушать искусственными зубами на серебряных проволочках от плодов божеской справедливости.

Он учился говорить, чтобы вознести хвалу всевышнему за чудо своего исцеления.

Ему советовали упражняться перед зеркалом — приспускать веко здорового глаза, как бы с видом интригующей разочарованности.

Он так упорно тренировал свою левую ногу, сдавленную железным креплением, что кожаные пряжки взывали о милосердии.

Великой радостью было для него, если удавалось более ловко, чем раньше, управляться с пружинами, винтиками и застежками. Прошло не столь уж много времени, и вот он уже научился обращаться с протезами не только ловко, но даже с некоторой элегантностью.

Никто не решался больше воровать у него сено, солому, упряжь.

Он наладил образцовое производство деревянных подошв.

В сапожной мастерской он проводил много времени, присматривая за сапожниками, русскими пленными. И так ему полюбилось это дело, что он даже придумал способ более гибко соединять части деревянных подошв, чем заслужил благодарность в приказе по полку.

Написал об этом матушке.

В ответ получил письмо, окропленное слезами радости.

Вечерами он посиживал возле своего окна в кофейной «У золотого льва», смотрел на оживленную площадь и плутовски подмигивал прогуливающимся девушкам.

Порой какая‑нибудь из них бросит на него робкий взгляд, но больше уже и головы не повернет, сколько бы раз ни проходила мимо.

Наступила весна, и он выбирался иногда в парк посидеть на скамеечке.

Смотрел на торопливо идущих девушек с развевающимися волосами. При каждом шаге у них волнующе колышутся юбки.

Шуршание девичьих юбок не было, однако, сладостным призывом.

Они все время куда‑то спешили.

Черт возьми! А что поделывает Луиза, красивая девушка из родных мест, которая подарила ему перстенек с бриллиантом?

Любовь отлетела с его мизинцем в груду расщепленных вагонных досок и железного лома.

Да и, наконец, кто из Луизиных родственников мог подумать, что у него такая бедно одетая старенькая мама, которую из милости содержит дядя?