Плюнул и ушел.

Я осмотрел ящик.

Передняя дыра обгорела. На траву высыпалось несколько щепоток несгоревшего пороха. Послюнил я палец, обмакнул, понюхал — так и есть, горелым не пахнет! Удивительное дело…

Тут я мигом смекнул, сколько пороху можно бы сберечь, ежели набивать патроны этим высыпавшимся и как таковым несгоревшим.

Не успел я все по порядку обмозговать — уж под вербой стоит жандарм, пан Восагло.

— По какому такому праву вы тут стреляете? Охотиться не дозволено!

Отвечаю ему спокойно:

— Простите, пан вахмистр, я испытываю свое изобретение, ружье беззвучное как таковое, изготовленное мною для нашего славного военного министерства.

А он:

— Какое же оно беззвучное, когда вся деревня на ногах, люди говорят — пушки бабахают, как в прусскую войну!

Разозлился я:

— Прошу без оскорблений, пан Восагло! Народ у нас глупый, изобретений понять не может — нарочно только ставят палки в колеса, готовы меня в ложке воды утопить…

Восагло закрутил усы:

— Черт возьми… паренек… да вы ведь тут кого‑то подстрелили! Вон на тропке следы крови как таковой.

Протер я глаза и отвечаю:

— Довольно прискорбный факт, пан Восагло, что вы до сих пор не научились отличать собачью кровь от человеческой, а ведь убийство для вас вроде бы дело привычное! Я не обязан вам разъяснять, что мое изобретение стукнуло моего же собственного паршивого пса как такового…

Жандарм нахмурился:

— Ну уж нет, любезный, меня на мякине не проведешь! У вас порвано ухо. На лице царапины. Не иначе, была драка!

Сунул я руки в карманы и повернулся к нему спиной.

— А это что за штуковина? — пихнул он ногой ящик. — Вы этим капканом зайцев ловите?

Я ему через плечо:

— В самую точку попали, пан Восагло. Что там зайцев — еще и куропаток! И фазанов! Уже зажаренных… как таковых…

Пан Восагло схватился за сумку, что висит у него на боку, и окрысился:

— Не возражать! Я при исполнении служебных обязанностей! Покажите охотничью лицензию!

Я стал шарить по карманам… Терпение у него лопнуло.

Отнял он у меня ружье, покачал головой, плюнул и ушел.

В гарнизоне и на фронте я все ломал голову — обдумывал свое изобретение сызнова. Сколько мыслей лезло — вы бы не поверили…

Ведь на войне моему беззвучному ружью цены нет! Можно, к примеру, в полной тишине перестрелять итальянские посты — никакого тебе шуму, обе армии в своих окопах подумали бы, что охранение простыло и кашляет.

А потом ринулся бы в атаку весь полк…

Очень меня беспокоит, что до сей поры не вышел мне отпуск. Не обязательно, чтоб мастерская была при арсенале, у нас дома тоже есть подходящий сарайчик.

А для моей бы охотничьей двустволки такое изобретение — великое дело!

Отправился бы я — сами понимаете — ночью в лесок. Изготовишься и ждешь… И никакой тогда лесничий нашему брату не страшен.

Actus quasi prooemium[88]

Когда драгунский офицер, поручик Властислав, рыцарь Гложек из Жампаха, в начале июля 1915 года явился в свой новый полк, в новый гарнизон, — не только полковнику, но и унтер-офицерам, писарям, сидевшим в комнате перед его кабинетом, показалось, что вошел Сын Солнца.

Серые, ко всему безучастные стены канцелярии кавалерийской казармы вдруг озарились яркими лучами, бумаги на столах засияли, пыльные окна посветлели, а угрюмые, раздраженные лица писарей сделались ласковее.

Как только юноша вышел, старший писарь отложил свою трубку, взглянул на пол и сказал: «Грязища у нас тут, как в свинарнике! Едличка! Позови дневального!»

Властислав вышел из канцелярии в длинный, полутемный коридор.

И хотя был он небойкого нрава и старался идти по казарме, пока чужой для него и неприветливой, возможно тише, шпоры его все же весело позванивали, как колокола в праздник.

В конце коридора, возле кухни ему встретились два повара, несшие лохань с помоями. Они тут же поставили лохань и застыли перед ним как истуканы.

— Вы кто, чехи или немцы?

— Так что разрешите доложить — чехи, господин поручик.

— А почему вы смеетесь?

— Осмелюсь доложить — я… я не знаю, почему смеюсь, — ответил один из них, долговязый драгун.

— А ты тоже не знаешь? — обратился поручик к другому, приземистому, плотному человечку, которого словно бы с трудом запихали в узкий мундир.

— Осмелюсь доложить, я тоже не знаю!

— Ну так и смейтесь! — сказал Владислав и дал солдатам по сигарете.

Они повернули головы и смотрели вслед незнакомому молодому поручику.

Властислав вышел во двор, посыпанный шлаком.

Оба солдата еще долго выглядывали в открытое окно, пока чей‑то грозный окрик из кухни не заставил их взяться за лохань.

Офицеры, которые в тот день сидели с Властиславом в кофейной гостиницы «У золотого льва», были в растерянности.

Действительно, попадаются же иногда такие вот баловни судьбы. И не хочешь на него смотреть, а глаз отвести невозможно.

Их самолюбие страдало.

Однако некая божественная сила неодолимо притягивает взгляд, таинственное сияние исходит от избранника, и не поймешь‑как? зачем? — а ты уже радуешься, огорчаешься и завидуешь, и все-таки снова глядишь в изумлении на совершенную физическую красоту, делающую человека произведением искусства.

Человек — произведение искусства? Да ну его к чертям!

Сердишься в душе, а взглядом ласкаешь.

Ах, вот избранник небрежно махнул рукой.

И жест этот кажется бесконечно значительным. Ты махнешь точно так же — и никакого в том смысла.

Властислав смущенно молчит. Но за его молчанием словно бы ощущается большой жизненный опыт и снисходительное великодушие.

А попробуй‑ка ты промолчать целый вечер! Все сидящие за столом решат, что ты просто глуп.

Ага, вот он попросил официанта принести мундштук.

И опять перед тобой образец благородного отношения к людям, к вещам, к жизни.

Вот напасть! Лучше уж сделать вид, что ничего не замечаешь. Но куда денешься? Вскоре всему городку и гарнизону стало известно, что благородные манеры Золотца — свидетельство его аристократического происхождения.

Хотя на самом деле это было не так. Аристократический облик Властислава был просто шуткой природы.

Рыцарский род Гложеков из Жампаха и Болехошти, старый дворянский род, у которого в гербе был изображен охотничий рог на серебряном поле и который кичился своим славным предком, Петранем из Зебина, в тринадцатом веке не раз побивавшем бранденбургских разбойников, а также разными там гейтманами, наместниками, бургграфами, камергерами, — род этот захирел, когда за принадлежность к общине чешских братьев все состояние его было конфисковано, и со времен битвы у Белой горы вплоть до наших дней он влачил жалкое существование, пока, невзирая на неприкрытую бедность, снова не добился рыцарского звания от императрицы Марии-Терезии Яхим Гложек, писарь податной управы в Кышпере.

Почему все-таки руки у него были словно из чистейшего розового мрамора? И кожа детская, нежная, как у грудного младенца?

На мизинце левой руки сверкал перстенек — в серединку его был вделан бриллиант.

Бриллиант чистой воды. Дар влюбленного сердца.

Браслет в виде цепочки шаловливо позвякивал на левом запястье.

Мундир на нем был не серый, как могло показаться, а цвета бледного золота с шелковистым отливом.

Тот, кто близко видел Властислава, напоминающего ангела с картины Рафаэля «Мадонна ди Фолиньо», удивлялся не только нежному, здоровому цвету лица красивого юноши, не только его изящной походке, но и улыбчивому, открытому взгляду, в котором словно бы читалось отпущение грехов всему этому грешному миру.