— Не чистый, чать, понедельник[192]? Не срок будто каяться? Пошто в ноги падаешь?

И, подняв её, усадил на постель. Евдокия неожиданно бухнула:

— На сносях яз, царь!

Какое-то странное чувство, похожее на брезгливость, шевельнулось в груди Иоанна и отозвалось неприятной дрожью во всём существе.

Пошарив прищуренными глазами по изменившемуся лицу снохи, он зло уставился на её живот.

— Мой? Аль Ивашкин?

Щёки Евдокии покрылись серыми пятнами. Глаза тяжело заволоклись слезами.

— Не ведаю, государь…

— А не ведаешь — не тревожь зря царя своего!

Он с омерзением оттолкнул её от себя.

— И не стой! Токмо бы мне, государю, в бабьих делах разбираться!

Прогнав сноху, Иоанн пошёл в хоромы детей. Из терема Фёдора доносились пофыркиванье и кашляющий смешок.

— Покарал Господь юродивеньким! — заскрипел царь зубами и посохом открыл дверь.

Царевич сидел верхом на Катыреве и хлестал кнутом воздух. Отдувающийся боярин встряхивал отчаянно головой, ржал, фыркал и, подражая коню, рыл ногами пол. От натуги лицо его покрылось багровыми желваками и было похоже на вываливающуюся из квашни дряблую шапку теста. С каждым вздохом из ноздрей со свистом выталкивались мутные пузырьки, лопались с лёгоньким потрескиванием и ложились серыми личинками на жёлтых усах.

Увидев отца, царевич свалился на пол.

— Юродствуешь, мымра?!

— Тешусь, батюшка, коньком-скакунком… С досуга яз.

— А то бывает и недосуг у тебя?

Фёдор похлопал себя рукой по щекам и болезненно улыбнулся.

— Бывает, батюшка. Фряжские забавы творю. — И хвастливо показал на валяющийся в углу деревянный обрубочек. — Роблю аргамака, како навычен бе Ваською-розмыслом.

При упоминании о Выводкове, Грозный зажал сыну ладонью рот. Царевич вобрал голову в плечи и присел, защищаясь от удара.

Грозный ухватил сына за ухо.

— Ужо доберусь до тебя! Повыкину блажь! У Годунова не то будет тебе!

Катырев как стоял на четвереньках до прихода царя, так и остался, не смея ни разогнуться, ни передохнуть.

Царевич сунулся было к боярину под защиту, но неожиданно для себя упал в ноги отцу.

— Батюшка!

— Ну!

— Не вели Борису томить меня премудростию государственною.

Он чуть приподнял голову и исподлобья поглядел на безмолвно стоявшего тут же Годунова.

— Мнихом бы мне… в монастырь… — Лицо вытянулось в заискивающую улыбку. — Служил бы яз Господу Богу… — Приподнявшись с колен, царевич благоговейно перекрестился на образа. — Динь-динь-динь-дон! Тако при благовесте великопостном божественно душеньке грешной моей. А очи смежишь — и чуешь, яко херувимы слетаются над звонницею. Сизокрылые… светлые… Светлей инея светлого. И все машут, все машут крылышками своими святыми.

Боярин забулькал горлом так, как будто хотел подавить подступающие рыданья.

Иоанн с глубоким сожалением поглядел на сына и, ничего не сказав, вышел из терема.

Царевич разогнул спину и сжал кулаки. Катырев ласково поманил его к себе.

— Не гневайся, молитвенник наш. Не к лику тебе. Да и батюшка ласков был ныне с тобой.

Чтобы разрядить нарастающий гнев, Фёдор взобрался на спину боярина и изо всех сил хлестнул его кнутом по ногам.

— Фыркай ты, куча навозная!

Катырев грузно забегал по терему.

— Стой!

— Стою, царевич!

— Куда батюшка делся? — И приложился ухом к стене. — К Ивашке шествует. Не быть бы оказии!

…Иван-царевич холодно встретил отца и небрежно, по обязанности едва приложился к его руке.

— А и не весел ты что-то, Ивашенька.

— Не с чего радоваться. Умучила меня Евдокия.

Он заломил больно пальцы и глухо вздохнул.

— То резва была, яко тот ручеёк, что с красных холмов бежит, то ни с чего лужею киснет.

— Не сдалась бы тебе та лужа болотом чёртовым!

Иван тревожно насторожился.

— Млад ты, оттого многого и не разумеешь.

Он привлёк к себе сына и что-то зашептал ему на ухо.

— Убью! — вдруг рванулся царевич и бросился к светлице жены.

Услышав крик, Фёдор спрыгнул с боярина и испуганно подполз под лавку.

— Тако и чуяло сердце моё. По глазам батюшки зрел — будет оказия.

Вытащив из-за пазухи шёлковый кисетик с образками, он достал крохотную иконку своего ангела и описал ею в воздухе круг.

— Защити меня, святителю, от длани батюшкиной и от всяческой скверны!

Грозный нагнал Ивана в сенях и насильно увёл к себе. У двери опочивальни стояли с дозором Малюта и Алексей Басманов.

— Пошли Бог многая лета царю и плоти преславной его!

Царевич гневно поглядел на опричника.

— Пошто очей не разверзли моих доселе?

— Како прознали, абие попечаловались царю.

Они пропустили Ивана в дверь и притихли.

— Не томите ж, покель сабли моей не отведали, псы!

Басманов отступил за спину Малюты.

— Воля твоя, Иван Иоаннович, а токмо похвалялся Микита, отродье князь Фёдора Львова, будто в подклете подземном, егда в боярышнях ходила та Евдокия, миловался он с нею изрядно.

Царевич размахнулся сплеча и ударил Басманова кулаком по лицу.

— За потварь обоих в огне сожгу!

— Сожги, царевич, токмо что проведали, то нерушимо.

Малюта ожесточённо затеребил свою рыжую бороду.

— По то и сохнет, что тугу держит великую. Прослышала, будто на Москве Микита, и затужила!

Вотчину и всё добро оговорённого князя царь отписал в опричнину.

Фёдора Львова с сыном доставили на Москву и заперли в темнице Разбойного приказа.

Евдокия до того опешила от неожиданности, что не могла ни слова ответить приступившему к ней с допросом мужу.

— А скажешь, тварь! — склонился к ней Иван и больно впился пальцами в её горло.

Она ещё больше растерялась и отвела взор.

— Не любо в очи глазеть! А миловаться с полюбовником любо?!

Царевич, твёрдо убеждённый в том, что уличил Евдокию, поскакал в Разбойный приказ и приступил к пытке Львовых.

Чем яростнее оправдывались оговорённые, тем больше распалялся Иван.

Всю ночь тщетно бились с Микитой, вымогая от него признание в любовной связи с Евдокией.

Иван метался от приказа к особному двору и с звериною радостью рассказывал жене о том, как пытают Микиту.

— А утресь с ним вместе зароем тебя! Тешься тогда без опаски! — припугнул он её под конец и ушёл.

…Позднею ночью Евдокию, извивающуюся в страшных мучениях от преждевременных родов увезли в заточенье в один из отдалённых монастырей.

ГЛАВА ПЯТАЯ

С тех пор как не стало Евдокии, опостылела Иоанну Москва. Потянуло подальше от стольного шума и мирской суеты.

Отобрав лучших своих опричников, Грозный ушёл колымагами в Александровскую слободу и там дни и ночи предавался посту и молитве.

Кое-когда выслушивал он строго гонцов и советников, нехотя отдавал распоряжения и снова, запахнувшись в подрясник, шёл с покаянной душой в полутёмную церковку.

У крыльца, ведущего в покои, по обетованию, данному Грозным Богу, работные людишки ставили храм во имя святой Евдокии.

После обедни Грозный, подоткнув за чёрный кушак полы подрясника, нахлобучивал на глаза скуфейку, кланялся на все четыре стороны и помогал, во искупление грехов, работным.

Усердно перетаскивал он камни и кирпичи; отёкшими ногами своими, не гнушаясь, размешивал глину и при каждом движении робко призывал имя ангела своего, Иоанна Постного.

Участливо поглядывал со звонницы на государя царский пономарь Малюта, осторожно перебирая языки колоколов.

Смиренные великопостные перезвоны наполняли душу Иоанна тихою примиряющей грустью.

— Благостен Господь Бог, — неожиданно разгибался он и отставлял для креста перепачканные в грязь тонкие пальцы.