Ложка вывалилась из рук боярыни. Князь, жалко съёжившись, слезливо поглядел на жену и, крадучись, бочком, выбрался в сени.

Вскоре он вернулся с батогом и верёвкой.

— Изловили, матушка, полюбовника твоего!

Холоп столкнул с лавки застывшую женщину.

— Изловили сердешного! — царапающе просверлил Микола Петрович и зло взмахнул батогом.

…После избиения боярыню заперли в подклет и там держали на хлебе и воде трое суток. Сам боярин никуда не отлучался из усадьбы до возвращения тиуна, отправленного им с тайным поручением в город.

Невесёлый вернулся тиун в усадьбу.

— Аль не сдобыл? — встретил господарь нетерпеливым вопросом холопя.

— Не сдобыл! Слёзно увещавал, милостей твоих богатых сулил, а не идут на удур. Проведают, сказывают, про то, что не было полюбовника у господарыни, — не токмо добра, сказывают, лишимся вашего, а не миновать и смерть приять.

Сабуров обдал тиуна полным презрения взглядом.

— А за службу твою быть тебе отсель во псарях!

Холоп покорно согнулся и приложил руку к груди.

— Дозволь остатнее рассказать.

Он порылся за пазухой и достал маленький свёрточек. Князь с любопытством поглядел на сжатый кулак тиуна.

— Нуте-ко!

— Дьяк тот поклон тебе бил да невзначай обмолвился…

— Не волынь, сказывай!

Холоп вытер рукавом нос и, подражая дьяку, загнусавил, не передыхая, с трудом заученные слова:

— А ежели жена помыслит извести зельем мужа, по праведному суду царёву положено ей за грех той смертный постриг приять, а либо обыщется сугубо вина её, волен муж ту жену и казнью казнить.

Задорная улыбка озарила лицо Сабурова.

— Како ходил ты в тиунах, Олеша, тако и дале ходи…

Перед вечерей князь пришёл в подклет. Женщина лежала лицом вниз на земляном полу и глухо стонала.

— Параскевушка, а Параскевушка!..

Замятня опустился на колени и нежно провёл рукой по спине жены.

— Прости меня, Христа для… Возвели злые люди потварь на тебя.

Не веря своему счастью, боярыня прильнула губами к поле кафтана и забилась в слезах.

Дождавшись, пока Параскева переоделась, князь сам пришёл за ней в светлицу.

— Для мира и дружбы попотчую яз ныне тебя лучшим березовцем да солодким вином.

Потрапезовав, они стали на колени перед оплечным образом Миколы и долго проникновенно молились…

Уже светало, когда истомлённая женщина вернулась к себе в светлицу из господарской опочивальни.

Растолкав сенных девушек, она порылась в скрыне и выбрала лучший кусок атласа.

— К полудню сробить князю рубаху с золотой росписью!

И, не раздеваясь, бросилась на постель.

Девушки закопошились на полу перед изрезанным атласом.

Задолго до обеда боярыня обрядилась в ферязь, летник с пышными рукавами и в красный опашень. На густо набелённом лице нелепо выделялись ярко раскрашенные толстые губы и точно прилепились непрочно, готовые полететь друг другу наперерез, две стрелочки начерненных бровей.

Прижав к груди гостинец мужу, Параскева неспокойно прислушивалась к каждому шороху, доносившемуся из сеней.

Постельничья уговорила господарыню сесть на лавку.

— Засеки меня, матушка, ежели не покличет тебя боярин.

Вдруг Параскева радостно всплеснула руками и, оттолкнув постельничью, бросилась к двери.

— Идут!

В дверь постучался тиун.

— Трапезовать, боярыня!

В трапезной, поклонившись до земли Миколе Петровичу, боярыня скромно уселась по левую руку мужа.

Холопи внесли ведёрко вкусно дымящихся щей.

Князь подставил свою миску, но тут же торопливо отдёрнул её и подозрительно поглядел на жену.

— А не примечаешь ли ты, Параскевушка, будто духом особным щи отдают?

И, зачерпнув из ведёрка, поднёс ложку холопю.

— Откушай.

Холоп перекрестился, с наслаждением хлебнул и отошёл к двери.

— Ты что вихляешься? — набросился на него тиун.

Но холоп не мог уже ответить; он с ужасом почувствовал, как каменный холод сковывает его ноги, подбирается к остановившемуся сердцу и деревенит язык.

Прежде чем отравленного вынесли на двор, он умер.

До Вешнего Миколы Параскева сидела в подвале, дожидаясь суда.

На допросе постельничья показала, что видела, как боярыня за день до смерти холопя передала сенной девке какое-то зелье. Тиун, ловчий и псарь целовали крест на том, что не раз заставали подле усадьбы потваренную бабу, сводившую Параскеву с каким-то проезжим молодцем.

Узницу приговорили к смерти.

Боярыню привели из губы в вотчину. У крыльца стоял Микола Петрович.

Увидев мужа, Параскева плотно закрыла руками лицо и крикнула, напрягая всю силу воли, чтобы не разрыдаться:

— Грех твой и на сём и на том свете стократ сочтётся тебе, душегуб!..

Князь побледнел и, судорожно вцепившись в руку Тына, с мольбой поднял к небу глаза. На мгновение в его душе шевельнулось что-то похожее на раскаяние и страх перед загробным судом. Из уст готово было вырваться слово прощения, которое развязало бы его сразу от содеянного греха, но откуда-то из глубины уже вынырнуло свежее личико Татьяны, и пряный, нестерпимо щекочущий запах её юного тела уже захлестнул сердце и мозг хмельной волной.

Не помня себя, Замятня подскочил к жене и рванул её за волосы.

— Нам ли страшиться блудного лая? А вместно нам исполнить древлее установление!

И, поднявшись на носках, охрипшим петушиным криком скребнул:

— Зарыть её в землю до выи!

Могилу вырыли на лугу. Боярыня послушно поддавалась катам, срывавшим с неё одежды, и как будто стремилась даже помочь им. Пустые глаза беспрестанно шарили по сторонам, удивлённо останавливались на людях, а лицо широко расплывалось в жуткой усмешке помешанной.

И только когда её опускали в землю, она вдруг вцепилась зубами в руку ката и воюще разрыдалась.

Холопи торопливо зарывали яму. Вскоре скрылись под землёю ноги, вздувшийся от голода живот и обвисшие, в синей паутине жил, груди.

Лицо Параскевы приходилось против чуть виднеющихся окон светлицы.

Боярыня напрягала всё существо, чтобы перекинуться немного в сторону и не видеть терема, в котором прожила долгие беспросветные годы, но земля цепко держала и не давала пошевелиться ни одному ослабевшему мускулу.

Всю ночь вотчина не спала от звериного воя, доносившегося с обезлюдевшего чёрного луга. Потом, под утро, вой перешёл в стрекочущий скрип, припал к земле, прошелестел ещё шелестом подхваченной ветром мёртвой листвы и оборвался.

В полдень, как требовал древлий обычай, пришли из губы богомольцы, низко поклонились зарытой до шеи женщине и бросили в шапку дозорного несколько полушек-скромное своё подаяние на гроб и погребальные свечи обречённой.

— Егда предстанешь на суд Господень, реки Господу, что благоговейно и со смирением отдали тебе свою лепту Микита, Фрол, Никодим, Илья, Нефёд…

По одному, крестясь и кланяясь, называли свои имена богомольцы и, просветлённые, уходили творить земные дела.

Когда боярыня умерла, её тело вырыли, обмыли и положили в гроб.

Микола Петрович после погребения приказал людишкам принести на боярский двор дичины и мёду.

Холопи снесли достатки свои господарю на помин души новопреставленной.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Под огромным навесом творил Василий из глины, камня и кирпича потешный город. Ивашка, перепачканный с ног до головы в грязь и известь, не отходил ни на шаг от отца. В редкие дни, когда в сопровождении дозорного приходила мать, мальчик немедленно засаживал её за работу.

Кроме же Клаши, никто, ни в каком случае, не допускался им под навес.