Полки Гюйона медленно приближались к перевалу. Пройдя два-три шага, солдаты останавливались и поворачивались спиной к ледяному ветру, не выдерживая его натиска. В эту особенно лютую зиму наибольшие мучения доставались на долю пехотинцев: густые тучи снежной пыли, поднятой кавалерийским авангардом неслись им навстречу. Большинство армии составляли молодые крестьяне. Сохраняя боевой порядок и строгую дисциплину, они шли без варежек, в плохой обуви и одежде при температуре 16-18 градусов мороза, ночью опускавшейся ещё ниже. Но никто не роптал, не жаловался, не отставал. Они шли день и ночь сквозь необъятные снежные равнины, по обледенелым дорогам. Замёрзшие руки не могли нажать курок, но солдаты не бросали ружей. Подвижные госпитали были переполнены людьми с отмороженными конечностями.

Двигались медленно, привалы делали редко, и длились они недолго. Люди обогревались у костров, разувались, растирали ноги снегом. Бочонки с палинкой, о которой Гюйон позаботился с такой же предусмотрительностью, как и о снарядах для пушек, подкатывали к отдельным подразделениям, и несколько глотков крепкой водки приятно обжигали горло.

Гюйон объезжал роты, подбадривал солдат вёселой шуткой и напоминал им, как недавно встречали крестьяне своих братьев солдат. Для гонведов деревенские избы открыты днём и ночью, а на столах немедленно появляется вкусная еда.

— А посмотрели бы вы, как в тех же деревнях прячут припасы в заранее вырытых ямах и заваливают их снегом, едва узнав о приближении врага! Лошадей угоняют подальше от жилья. А когда неприятельские солдаты занимают селение и требуют еды и лошадей, они слышат в ответ жалобные причитания: «Ах, батюшка, сами не евши и дрова из лесу на себе волочим: вчера были здесь гонведы, всё дочиста забрали — и хлеб и лошадей! Вот наказание господне!»

От этих рассказов Гюйона становилось теплее на душе, и солдаты продолжали путь без ропота, без жалоб.

Ципские крестьяне провели солдат Гюйона по тайным тропам к горной цепи, тянувшейся вокруг ущелья. Здесь Гюйон приказал солдатам четырёх батальонов снять с себя оружие. Одни из них взвалили на плечи стволы пушек и боеприпасы и вслед за другими, которые тащили верёвками лафеты, стали карабкаться по отвесным тропинкам, знакомым одним только местным жителям.

Преодолевая в течение пяти часов скалистые холмы, проваливаясь в снежные овраги и испытывая невыразимые трудности, солдаты с тяжёлой кладью карабкались вверх.

У входа в ущелье часть пехоты затеяла перестрелку, отвлекая таким образом внимание неприятеля от главной операции.

Был второй час ночи, когда вдруг на австрийцев, плотной массой занявших ущелье, обрушился сверху шквальный огонь пушек Гюйона.

Только что из штаб-квартиры окружённой армии доносилась исполняемая военными оркестрами бравурная танцевальная музыка, звуки венских вальсов, лишь начинавших входить в моду. Внезапно на смену им загремел боевой марш Ракоци. Это был сигнал к общей атаке. Ограда, окружавшая монастырский двор и сад, внутри которых находились венгры, стала, к ужасу австрийцев, извергать сквозь сделанные раньше и тщательно замаскированные щели дождь ружейных пуль. Среди австрийцев поднялась неописуемая паника, огонь сверху и с флангов косил людей, спасавшихся бегством.

Треть австрийских солдат погибла, восемьсот человек попали в плен. Путь к Тиссе был свободен.

Ципские крестьяне рассказали о трагической судьбе Андраша. Полузамёрзшего, его подобрали в лесу. Когда юного разведчика внесли в тёплую избу, он скончался, не приходя в сознание.

Похоронили его в деревне Котловинке, в нескольких километрах от ущелья, где только что закончились бои.

Гёргей в обращении к войскам объявил о смерти Андраша, погибшего при выполнении служебного долга.

Янош отправился в деревню. Крестьяне указали гонведу на свежий могильный холмик, никаким надгробием не отмеченный.

Янош молча попрощался со своим земляком. Соорудив из буковых сучьев крестовину, он вырезал на ней:

Генерал Шлик, самый талантливый из австрийских полководцев, с переменным успехом сражался в окрестностях Токая с корпусом генерала Клапки. Потерпев поражение при Талиа, Шлик отступил и готовился к реваншу, когда курьер доставил ему сообщение о поражении у перевала Браниско. Известие было ошеломляющее: проход был накрепко заперт пятью тысячами солдат полковника Нетте, и Шлик считал Гёргея заживо погребённым.

Услыхав о позорном разгроме, генерал обнажил саблю и замахнулся на рапортовавшего ему майора:

— Собаки! Все вы собаки! Этот перевал я удержал бы с тысячью солдат против ста тысяч!

Глава седьмая

Вот они, мадьяры!

Пришёл конец трудной зимней поре. Армия, собранная на Тиссе, готовится к началу весеннего контрнаступления. Между президентом и командующими отдельными армиями полное согласие.

Янош получил отпуск на три дня, чтобы съездить в Дебрецен и повидаться с Каталиной.

Молодой гусар торопил коня. В Дебрецене он может пробыть всего несколько часов… Как-то встретит его Каталина? С тех пор как они виделись в госпитале, прошло целых пять месяцев. Вести доходили скудные. И только теперь, когда кавалерия Верхнедунайской армии была сосредоточена между Дебреценом и Каполной, Янош узнал, что Каталина покинула «Журавлиные поля» и работает на фабрике военного обмундирования в Дебрецене. Рассказ о том, как она сожгла фабрику Гуваша, не удивил Яноша: то ли дело, когда в костюме гусара, под именем Игнаца, она отважно пробиралась от Кошута к Бему сквозь вражеские заслоны!

У заставы Яноша поразило небо, залитое багрянцем, и воображение тотчас подсказало ему, что это отсвет какого-то огромного пожара. А тяжёлый заунывный звон колокола показался ему набатом. Впрочем, может быть, колокол звонит по случаю похорон? Но, с тех пор как смерть стала частой гостьей на земле Венгрии, при похоронном обряде перестали звонить в колокола.

Военный патруль остановил Яноша.

— Где и что горит? — спросил он патрульного, принимая обратно воинский увольнительный билет.

— Да это не пожар, а закат, — улыбнулся патрульный, — и колокол не набатный. Это звонарь Дьюла Пушас прощается с главным колоколом, который, по решению прихожан, передают в литейную.

— А этот ваш Дьюла, видно, не хочет, чтобы его колокол послужил отечеству в грозный час?

— О нет! Старик полон готовности. Он служил звонарём здесь, в Дебрецене, свыше тридцати лет. Трудно ему расстаться с колоколом, вот он и записался в ополчение. «Если, говорит, старый наш колокол, отслуживший столько заутрень, обеден и вечерен, подававший свой голос на крестинах, свадьбах и похоронах, — если он в час опасности может превратиться в пушку, неужто я, старый звонарь Дьюла Пушас, не пригожусь на то, чтобы из неё палить?»

— Вот они, мадьяры! — воскликнул Янош.

С чувством гордости за свой народ Янош въехал в новую столицу.

Дебрецен! Для Яноша этот город, где жизнь бьёт ключом, — не просто новая столица, центр, откуда Кошут управляет всеми нервами страны. Здесь живёт и Каталина! И оттого, что она здесь, что он её увидит, февральский пасмурный день кажется тёплым и суровые лица караульных — улыбающимися.

Уже начала работу вторая смена, когда Янош, подъезжая к ткацкой фабрике, заметил у ворот среди выходящих ткачих Каталину Нереи. Радостный, он остановил коня.

Такой не видел он её ещё никогда. Каталина была в городской одежде. Синяя юбка, красный корсаж, обтягивающий стройный стан, сапожки на каблучках. На плечи наброшена короткая синяя накидка. Разделённые прямым пробором иссиня-чёрные волосы затейливо уложены вокруг головы. Они так тяжелы, что чуть оттягивают голову назад. От этого у девушки немного надменный вид, но улыбка, не сходившая с её губ с той минуты, как она увидела Яноша, светится нежной лаской.