«Словно край земли!» — подумал Андрей.

Даже не верилось, что за этими горами холодная нехоженая Сибирь. Как встретит она, примет — как мать или как мачеха?

— Однако поспешим. Засветло до Матвеевой заимки добраться надобно. Ты, барин, ворон не считай, поглядывай по сторонам.

Провожающий поправил висевший за спиной мушкет и осмотрел пистолеты в седельных сумках. Такие же пистолеты были вложены в седло Андрея.

«Видать, правду говорили, что в этих местах опаску соблюдать нужно!» — решил Андрей.

Торная тропа вилась по склонам холмов, спускалась в сырые распадки, обросшие разлапистым папоротником, иногда, как будто крадучись, проползала по лугам, желтым от погремка. Здесь, среди гор, уже чувствовалась осень. Лохматые, с длинными клочьями свисающих мхов, еловые лапы стряхивали на всадников холодные капли обильной росы. Ярко горели осины, словно зажженные осенью диковинные костры. То и дело падал поблекший листок и сразу терялся в траве.

Солнце уже клонилось к закату, когда тропа привела путников в небольшую лощину, зажатую с трех сторон невысокими холмами с торчащими на вершинах серыми гранитными плитами. Веселые березы вперемешку со стройными елками и раскидистыми соснами взбежали по склонам и, наткнувшись на каменную преграду, остановились навек, прикрывая землю и от холодного ветра, и от палящего солнца.

У края лощины, скрытая нависающими ветками деревьев, темнела вросшая в землю избенка. Затянутая мхом, с провалившейся крышей, она могла рухнуть в любую минуту.

Кто и когда ставил ее? Чьи мозолистые руки трудились над ней? Не лежит ли вот под этим небольшим холмиком, рядом с избушкой, тот, для кого она служила приютом? И не о нем ли закручинилась высокая рябинка, склонив над холмиком ветки с тяжелыми гроздьями ягод? Чей взор радовала она своей немудреной красой?

От дикого, заброшенного уголка веяло невыразимой печалью, и Андрей, невольно поддавшись охватившему его чувству, спрыгнув с коня, медленно пошел к избушке. Сквозь сорванную дверь виднелись покрытые мхом стены с пятнами солнечных зайчиков, пробившихся сквозь дырявую крышу. От избушки веяло устоявшимся тлением и сыростью. Пройдет еще несколько лет, и буйная поросль затянет груду трухи, оставшуюся от этого былого пристанища человека. И только название «Матвеева заимка» будет долго напоминать о каком-то Матвее.

— Кто раньше тут жил? — спросил Андрей спутника.

— Утеклец один. Со строгановских солеварен бежал. Облюбовал это место, избенку поставил и зажил потихоньку. Борти развесил, мед собирал, охотничал помаленьку. Так и прожил бы век, Да Строганов сведал, послал стражу за ним. А утеклец тот, Матвейка, обороняться стал, ну и ухайдакали мужика да тут и зарыли. А избенку оставили, чтоб другим ослушникам неповадно было. Ну, да и не такие страсти у нас здесь, барин, бывают. Однако заболтались мы с тобой. Вон уже темнеет. Айда-ко ночлег сготовим.

Через полчаса под густой елью был устроен односкатный балаган, а перед ним весело трещал костер. Перетащив под ель седла, провожатый Андрея осмотрел затравку у мушкета и бережно прислонил его к стволу ели, чтоб в любую минуту был под рукой. Вытащив из мешка котелок, насыпал в него сухарей, залил водой и, бросив кусок сала, повесил над костром.

Когда сухарница вскипела, бородач снял с огня котелок, тщательно размешал ложкой варево. Порывшись в мешке, раздобыл вторую ложку, обтер ее полой армяка и протянул Андрею:

— Не побрезгуй, барин, отведай.

Проголодавшийся Андрей не церемонился и привалился к котелку, вызвав одобрение спутника:

— Во! Это по-солдатски. Давай, давай, не отставай!

Что-то в голосе рослого бородача почудилось Андрею знакомым. Всматриваясь в широкое заросшее лицо, на котором светились добрые серые глаза, так не вязавшиеся со звероподобной внешностью богатыря, Андрей почувствовал, как дрогнуло сердце и перехватило дыхание. Нет! Не может быть! И, чтобы рассеять сомнение, спросил дрогнувшим голосом:

— Почитай, целый день с тобой едем, а как звать-величать тебя, добрый человек, не ведаю.

— Меня-то? А Ерофей!

— Ложкин? — вскрикнул Андрей и вскочил на ноги. — Ерофей! Это же я — Андрей!

— Что? — приподнялся провожатый. — Постой, постой! Обожди-ко! Неужто? Ах, забодай тебя муха! Андрейка? Ты?

Они крепко обнялись.

— То-то мне твое обличие показалось знакомым, а спросить убоялся. Я ведь на заводе хотя и вольным числюсь, а все едино свое место знать должон. Растревожил ты меня. Сколь же мы годов с тобой не видались? Двенадцать? Ты ж тогда совсем мальчонкой был, а сейчас вона — вымахал.

Тихая ночь опустилась на землю, а Андрей с Ерофеем все не могли наговориться. Где-то рядом пофыркивали пасущиеся кони. Журчал и переливался родничок. Потревоженные огнем, носились над головами летучие мыши.

— Хорошо! — вырвалось у Андрея.

— Да уж куда лучше. Тепло и сухо. Гнуса опять же почти нет.

— Я не о том. Хорошо, говорю, что тебя встретил. Все не так тоскливо будет на чужой стороне жить.

— Пошто — на чужой? Земля здесь наша, российская. Живем. Одни получше, другие похуже. Вон на демидовских заводах людишки, как каторжные, бьются. Да и на казенных тоже не сладко бывает. Однако где управитель не шибко прижимает, там еще куда ни шло! Твой-то родственник, Василий Никитич, говорят, крутоват был, но зазря не обижал народ. Он при мне мало пробыл. А вот генерал этот, Геннин, ух и змей! Через него сколь было кровушки пролито!

— Наслышан я про того Геннина еще в Олонце. А вот Василий Никитич хвалил его, дескать, справедлив и большого ума человек.

— Хо! Справедлив! Уж на что я — мужик, а и то кумекаю, что к чему. Кто над Генниным начальник был в тое время? Ась? Граф Брюс? А граф этот в Василии Никитиче души не чаял. Понимаешь теперь? Ежели бы Геннин что худое про Татищева отписал, так Брюс бы слопал его с потрохами. Вот она откуда, эта справедливость-то, произошла!

— Что же, выходит, Василий Никитич виноват был, а Геннин его выгородил из опаски, так, что ли? — в голосе Андрея послышалось раздражение.

— Пошто? Не-ет! — протянул Ерофей. — Я это к тому говорю, что справедливость Геннин из-за боязни проявил. Кабы не было Брюса, какой бы Василий Никитич праведник ни был, а немец этот на него всех собак бы понавешал. Это уж точно! Ты вот сам посуди. Из-за чего тогда дело-то все вышло? Из-за Демидова. Заводчик этот царем и богом себя на Каменном Поясе почитает. Ему все нипочем. Вот и сошлись они с господином капитаном на узкой тропке. Василий-то Никитич — что кремень. Сказал — все! А тому не по нутру экое дело. Вот и выжил он твоего родственника из Обер-берг-амта. А Геннин после того с Акинфием поладил и на все его делишки сквозь пальцы смотрел. А почему? Да потому, что боится он Демидова и с того и наших и ваших ублажает. Ты не смотри, что я мужик. Я тоже щи не лаптем хлебаю! Вот так-то, голубок!

Андрей задумался. Если даже Ерофей и не прав кой в чем, все же дружба Геннина с Демидовым была непонятной. Василий Никитич немало порассказал ему про уральского заводчика, про его лютость, жадность и цепкую хватку. Такой человек не промахнется и даже друга запросто себе не выберет.

Потрескивая, горел костер. Языки пламени выхватывали из темноты то ствол дерева, то старую развалюху — избу. И от того похоже было: по поляне мечутся сказочные тени… Над головой тихо шелестели осиновые листья, будто нашептывали про страшные лесные тайны.

Откуда-то с вершины холма донесся свирепый, с придыханием, рев.

С непривычки Андрей поежился, опасливо взглянул в окружающий мрак.

— Сохатый ревет! — успокаивающе сказал Ерофей. — Зверя здесь всякого много. Вогулы ясак соболями да бобровыми шкурками платят. Вот это охотники! Белку стрелой в глаз бьют, на медведя с копьем ходят. А копье-то один смех, с каменным наконечником.

У костра воцарилось молчание. Охватив руками колени, Ерофей, пригретый огнем, начал дремать. Его большая кудлатая голова то и дело клонилась вниз, и, чтоб прогнать сон, он вскидывал ею, как конь, отгоняющий надоевшего овода. В позе Ерофея было что-то детски наивное, и Андрей, как и в юности, вновь ощутил к этому добродушному великану сыновью нежность.