Посреди работы над романом семье опять пришлось переехать — на улицу Эйлерта Сундта, 52. Несмотря на заработок старшей дочери, мать по-прежнему с трудом сводила концы с концами. Снова Сигрид осталась без собственной комнаты.
Работа забуксовала: чтобы писать в присутствии других, требовалось сделать над собой усилие. Все же теперь желание побросать все написанное в огонь возникало у нее гораздо реже. Она билась над тем, чтобы ее описания соответствовали эпохе, в том числе и по стилю. Характеры персонажей нуждались в реалистической мотивировке, особенно она следила за их речью и старалась использовать исключительно слова датского происхождения. Впервые начинающая писательница осмелилась прочитать отрывки матери — и хотя, на вкус Шарлотты, история и была «нецивилизованной», все же она горячо поддержала дочь в ее начинании. Рукопись росла, и Сигрид уже начала ощущать себя писательницей, когда на зимнем костюмированном балу ее пригласил на танец писатель Петер Эгге. Эгге был сбит с толку: красивая молодая женщина, немного неуклюжая и совершенно неприступная — не то что ее любезная и общительная младшая сестра. Удивлялась себе и Сигрид — почему-то ей и слова не удалось выдавить о своем романе. Возможно, потому, что она чувствовала себя самой неуклюжей дамой на балу, да к тому же тощей и усталой? Такой неописуемо немузыкальной и замкнутой, совсем не умеющей флиртовать — не то что сестра Рагнхильд. Позднее она сожалела, что не открылась Петеру Эгге. В душе она уже чувствовала себя его коллегой — настолько была уверена, что роман получится. После стольких лет, потраченных на безуспешные попытки придать форму «Свену Трёсту», Сигрид Унсет ясно видела, что «Оге» был куда более глубокой и реалистичной трагедией. Но еще какое-то время ей предстояло писать в стол, а ее будущим коллегам по цеху — оставаться в неведении относительно ее существования. Посвятив в тайну мать, Сигрид перестала чувствовать себя такой одинокой, да и желание продолжить работу получило столь необходимое подкрепление. Тем летом, пока в квартире клеили обои, семья сняла дачу в Стрёммене — а Сигрид опять получила возможность исследовать новое место. Недалеко от них находился сталелитейный завод, и по ночам окрестности озарялись красноватыми сполохами от раскаленного чугуна и отблесками расплавленной стали. Это зрелище завораживало Сигрид. В бледном лунном свете заводской пустырь горел серебром, а от раскаленных чугунных форм «над красной фабрикой разливалось восхитительное инфернальное сияние»[66]. Еще один знак наступления новых времен. Сигрид много гуляла. И по Стрёммену, и но «полуобразованной столице», как она называла Кристианию. Она терпеть не могла Драмменсвейен, излюбленное место прогулок добропорядочных горожан — здесь можно было увидеть самые изысканные шляпки и самые тонкие талии в корсетах. Для Сигрид эта улица, куда люди приходили себя показать, была «страшнее чумы»[67]. Куда приятнее изучать другие места: «Какая же она все-таки красивая, ненавистная мне Кристиания. Пусть центр города, деловые и жилые кварталы выглядят по-идиотски и невыразительно, зато окраины — восхитительны». Мало кто из ее среды бывал в восточной части города, а она частенько заглядывала туда — осматривала городские пейзажи, изучала жизнь людей, нередко зарисовывая понравившиеся сценки или занося наблюдения в записную книжку.
Время от времени Сигрид делилась некоторыми из этих наблюдений с Деей. В одном из посланий она описала свои прогулки: «и вот идешь по берегу реки вверх по течению, минуя мосты, вдоль заводских стен, где из подвальных окон тянет холодом и гнилью, по улицам, застроенным пятиэтажными домами, кишащими детьми, как вдруг упираешься в луг. Там под яркими лучами солнца валяются кирпичи, кучи известки и желтая постельная солома, а запах бедных кварталов смешивается с резким, свежим запахом травы. Зеленые склоны холмов сбегают к реке, что шумит внизу, а по другую ее сторону выступает грязная темно-серая масса домов района Грюнерлёккен, перерезанная узкими улочками. Вдоль берега виднеются красные фабрики и остатки старых садов, между кронами нет-нет да мелькнет крыша хутора, и везде, насколько хватает глаз, тянутся низкие лесистые пригорки»[68].
По происхождению Сигрид Унсет относилась к высшей прослойке среднего класса. Однако другой слой общества вызывал у нее куда больший интерес. Она присматривалась к работницам, заходила в дома по другую сторону реки Акерсэльва — в общем, наблюдала рабочий класс, вступающий в новую индустриальную эпоху.
Сигрид не жалела красок для описания восточной части города. Кроме того, как она признавалась Дее, ей нравилось шокировать других своим знакомством с кварталами, куда не ступала нога благопристойных людей.
— Неужели вы не бывали в Пипервикен? — невинно интересовалась она у своих знакомых, любительниц фланировать по Драмменсвейен, и наслаждалась выражением шока на лице собеседниц.
Унсет хотела видеть всё и с разных углов зрения, изучить все слои общества. Нередко она зарисовывала понравившуюся сценку в альбом. Ее фотографическая память запечатлевала и людей, и пейзажи. Величественное здание Восточного вокзала было построено в год ее рождения, и ей нравилась улица Карла Юхана, прямой стрелой идущая от вокзала к дворцу. Город был совсем еще молод и менялся на глазах.
Сигрид скоро должен был исполниться двадцать один год, и она уже чувствовала себя автором большого романа, когда наконец решилась встретиться с Деей. Их переписка велась уже почти пять лет, и в письмах была вся жизнь Сигрид — ее литературные опыты, будничные злоключения, поэтические и не очень поэтические моменты. Она писала о нервных срывах и битье стекол в припадках ярости, о желании родиться сто лет назад — тогда бы ее уже выдали замуж, — не было почти ничего, чем она не осмелилась бы поделиться с Деей. Личная встреча таила в себе угрозу этой раскрепощающей доверительности. И они так ни разу и не виделись — хотя Дея и жила в Мальмё, а Сигрид частенько наезжала в Калуннборг. Но вот в 1903 году они все же собрались с духом — и ни одна не была разочарована. На Сигрид встреча произвела огромное впечатление, она даже написала несколько стихотворений, когда ехала на корабле домой, — потому что Дея предпочитала стихи. После личной встречи письма обрели живого адресата, и если раньше можно было позволить себе большую свободу, то теперь Сигрид стала с большим интересом читать ответные письма. Она заново перечитала все письма Деи и ясно определила себе их сквозную тему: кто же ты такая, Сигрид, и что за жизнь ожидает тебя? После встречи обсуждать это стало гораздо легче, возможно, потому что Дея недвусмысленно дала понять — на ее взгляд, Сигрид куда более зрелый писатель и поэт, нежели она сама.
Сигрид написала Дее, что далеко не всегда так уж уверена в себе, как могло показаться подруге: «Я действительно не уверена в себе, неуклюжа и застенчива. Но мама ошибается, думая, что я не гожусь для жизни. Больше всего на свете я хочу жить. Но только не той жизнью, которую презираю»[69]. Кем же она была и кем собиралась стать? Матери старшая дочь по-прежнему казалась тихой и застенчивой мечтательницей, не годящейся для реальной жизни. Младшие сестры знали ее как изобретательную рассказчицу, которая постоянно развлекала их театральными представлениями и играми. Дее она признавалась, что иногда подумывает о самоубийстве, и нередко заводила «иеремиады» о своей печальной одинокой жизни. Но постепенно она обретает веру в то, что у нее все получится, что ей удастся направить свою жизнь в желанное русло: «Я твердо и неукоснительно верю, что жизнь может быть богаче, чем в самых прекрасных мечтах»[70].
«Такое впечатление, что мне нет места в жизни», — снова писала Сигрид Дее[71], и только Дее было известно, как часто она засыпала в слезах, как копалась в себе, выясняя, что же делает ее недостойной любви. В такие минуты приходили мысли о самоубийстве. Днем было легче держаться данного себе слова: она будет жить с гордо поднятой головой и не убьет ни себя, ни свой талант[72].