- Маша! Ма­ша! - зак­ри­ча­ла.

Она как ах­нет, и слов­но об­мер­ла. Я к ней.

- Что ты тут де­ла­ешь?

Схватила ее за ру­ку, при­ве­ла в из­бу, Фе­дю раз­бу­ди­ла, лу­чину зас­ве­ти­ла, смот­рю на нее, а она бе­лая-бе­лая сто­ит. Ста­ли мы доп­ра­ши­вать, уко­рять; у ней сле­зы гра­дом.

- Не восп­ре­щай­те, род­ные! Я ведь слов­но в не­во­ле си­жу! Тя­же­ло мне! Час­то не спит­ся по но­чам; я как вый­ду, погу­ляю - по­лег­ча­ет. Ник­то то­го не зна­ет, не ве­да­ет - бе­ды вам ни­ка­кой не бу­дет, а мне-то хоть ночью на свет бо­жий пог­ля­деть, хоть дох­нуть вольно!..

Речь ее та­кая жи­вая, то­роп­ли­вая, сле­зы сып­лют­ся.

- Бог с то­бою. Ма­ша! - го­во­рю. - Жить бы те­бе, как лю­ди жи­вут. От­бы­ла бар­щи­ну да и не бо­ишься ни­че­го. А то вот по но­чам бро­дишь, а днем по­ка­заться за во­ро­та не сме­ешь.

- Не мо­гу, - шеп­чет, - не мо­гу! Вы хоть убей­те ме­ня - не хо­чу!

А Фе­дя только при­го­ва­ри­ва­ет: "Быть бе­де!" Убеж­дать, уго­­ва­ри­вать, - а она нас не сло­ва­ми, го­рю­чи­ми сле­за­ми мо­лит.

Ну, мы и не ста­ли пе­ре­чить: ви­дим, ее не пе­ре­уп­ря­мишь: страш­но еще, чтоб че­го над со­бою не сот­во­ри­ла - от нее все ста­нет­ся! И каж­дую ночь, бы­ва­ло, гу­ля­ет она. Я нароч­но подк­ра­дусь, смот­рю - то ся­дет она по­си­дит, то вста­нет, по­­хо­дит и дох­нет так вольно, глу­бо­ко. Уж пус­кай мне гос­подь прос­тит за то, что я ее пок­ры­ва­ла! Ведь как жал­ка она мо­ему серд­цу-то бы­ла!

Стали мы свы­каться с ее чу­де­са­ми, со сво­им го­рем. Дума­ли, на­де­ялись, что в ле­та вой­дет - об­ра­зу­мит­ся. Го­да-то шли, ухо­ди­ли, а уте­ше­ния нам не бы­ло.

На шест­над­ца­том го­ду как расц­ве­ла Ма­ша! Вы­со­кая, ста­т­­ная, бе­лая, как ки­пень, ус­та алые, гла­за яс­ные, бро­ви ду­гой - кра­са­ви­ца. И хо­ро­ша, и мо­ло­да, а как, бы­ва­ло, мне на нее гля­деть-то горько! Что за жизнь ее? Ни уте­хи, ни ра­дос­ти!

- Ох, Ма­ша моя род­ная! - го­во­рю ей. - Ес­ли б те­бя гос­подь от тос­ки тво­ей по­ми­ло­вал! За­жи­лось-то бы как ве­се­ло! За­муж бы ты пош­ла…

- Что ж за­му­жем-то! Оди­на­ко­во! - от­ве­ча­ет.

- Не прог­не­ви ты бо­га, Ма­ша! Что это ты на се­бя накли­каешь? Ты мо­лись да на­дей­ся, бог счастье-та­лан пош­лет.

- Какое счастье! - ска­за­ла да горько так ус­мех­ну­лась.

- Ах, Ма­ша! - го­во­рю. - Да я вот це­лый век го­ре­ва­ла, а все людс­ко­му счастью ве­рю, а ты еще не­дав­но из пе­ле­нок вы­шла: те­бе ли ре­шать, моя же­лан­ная! Есть счастье!

- Есть, - пе­ре­би­ла, - да не про на­шу честь! И опять усмехае­­тся.

- В божьей во­ле, ди­тят­ко! Вот твоя мать по­кой­ни­ца неш­то не бы­ла счаст­ли­ва?

- То она, - го­во­рит, - а то я…

Слушая та­кие ре­чи, и Фе­дя стал за­ду­мы­ваться, пригорю­нился.

В ту по­ру ба­ры­ня как-то за­пом­ни­ла про Ма­шу - или уж ей са­мой на­до­ело ее му­чить, - нам жи­лось пос­по­кой­нее. Из­­ред­ка зай­дет кто из со­се­дей или с де­рев­ни де­вуш­ка к Ма­ше за­бе­жит про­ве­дать ее, и ди­ву­ют­ся все, что бо­ле­ет Ма­ша, а цве­тет, как ма­ков цвет.

И ста­ли хо­дить по се­лу слу­хи раз­ные: од­ни го­во­рят, что прит­во­ря­ет­ся Ма­ша, ра­бо­тать гос­по­дам ле­ни­ва, а дру­гие - что тут за­ме­ша­лась не­доб­рая си­ла. Ох, не раз и мне са­мой при­хо­ди­ло это в го­ло­ву: только мо­люсь, бы­ва­ло, заступни­це­ - зас­ту­пи!

Плачу я, бы­ва­ло:

- Вот, Ма­ша, что лю­ди про те­бя го­во­рят! Она мол­чит, слов­но не к ней речь.

- Что ж, ди­тят­ко? Те­бе, ка­жись, все ни­по­чем?

- Тетушка! - про­мол­ви­ла. - Есть у ме­ня, мо­жет, кру­чи­на по­тя­же­лей!

А ка­кая, не ска­за­ла.

А по де­рев­не ро­пот: "Мы весь век свой на бар­щи­не; уж на­ши кос­точ­ки бо­лят, у нас де­ти ка­ле­чат­ся, - не­ко­му при­глядеть - и ста­рый и ма­лый на ра­бо­те, а вот Марья до­ма не­­жит­ся - что ж муд­ре­но­го, что кра­ше ее на де­рев­не не­ту! Бе­ло­руч­ки-то всег­да при­го­жи!" (А Ма­ша хоть тос­ко­ва­ла, а све­жая и пыш­ная та­кая бы­ла.) И кри­чат: "Что это за бо­лезнь та­кая, что не су­шит, а кра­сит?" И до ба­ры­ни этот ро­пот до­шел.

Есть ведь та­кие лю­ди на све­те, что как только им жут­ко при­хо­дит­ся, они и дру­го­го под бе­ду но­ро­вят: слов­но им от чу­жо­го го­ря лег­че ста­нет.

Барыня опять вски­ну­лась на Ма­шу, пос­ла­ла за нею: "Явись сей­час!" - "Не мо­гу, - го­во­рит Ма­ша, - я больна!" Ве­лела Ма­шу си­лою вес­ти. По­ве­ли ее. Ба­ры­ня ее встре­ча­ет, - бра­нит, ко­рит, са­ма ей серп в ру­ки да­ет да гла­за­ми на нее свер­ка­ет: "Выж­ни мне тра­ву в цвет­ни­ке! - и ста­ла над нею. - Жни!" Ма­ша как взмах­ну­ла сер­пом, пря­мо се­бе по ру­ке уго­­ди­ла; кровь брыз­ну­ла, ба­ры­ня вскрик­ну­ла, ис­пу­га­лась: "Ве­ди­те ее, ве­ди­те до­мой ско­рей! На­те пла­то­чек - ру­ку пе­ре­вя­жи­те!".

Привели Ма­шу - гос­по­ди, сум­рач­ная ка­кая! Сор­ва­ла с ру­ки барс­кий пла­то­чек и да­ле­ко от се­бя отб­ро­си­ла.

- Маша! - го­во­рит ей Фе­дя. - Не след те­бе ба­ры­ню так гне­­вить… Ес­ли б это тру­щовс­кая, ведь дав­но со све­та сжи­ла бы!

Маша ни­че­го на брат­ни­ны сло­ва, только у ней яр­че гла­за блес­тят.

- Сердита на те­бя, - уго­ва­ри­ва­ет все Фе­дя, - а пла­то­чек свой да­ла, при­моч­ку сей­час прис­ла­ла - по­жа­ле­ла те­бя…

- Да, - про­мол­ви­ла Ма­ша, - по­жа­ле­ла! Они, Фе­дя, гос­по­да-то твои доб­рые, что и го­во­рить, - они в го­лов­ку це­лу­ют да моз­жок дос­та­ют!

Вздрогнули мы, ус­лы­хав­ши сло­ва та­кие.

Вижу я, Фе­дя се­бе за­тос­ко­вал креп­ко: где лас­ко­вость пре­ж­няя, доб­ро­ду­шие ве­се­лое! Хо­дит уг­рю­мый: все ему не по нра­ву, все не по нем; от ра­бо­ты от­бил­ся.

- Что, Фе­дя? Что, го­луб­чик? - спра­ши­ваю.

- Да что, те­туш­ка, тос­ка ме­ня одо­ле­ва­ет; прос­то свет бе­лый не мил!

- Чего тос­ку­ешь-то, Фе­дя? Те­бе ли тос­ко­вать? Ты ли не мо­лод, не при­гож?

- Правду, те­туш­ка, Ма­ша го­во­рит: го­ре­мыч­ное на­ше житье!

- Что ж, Фе­дя, сле­за­ми мо­ря не на­пол­нить!

- Да и слез-то не уй­мешь, - от­ве­тил.

Думала я, ду­ма­ла, чем бы го­рю по­мочь, да и на­ду­ма­ла.

- Федя, - го­во­рю, - по­ра те­бе же­ниться, дав­но по­ра, дру­жо­чек. Ко­ли те­бе свои де­вуш­ки не по серд­цу, по­ехал бы ты на Дер­нов­ку, пог­ля­дел - там не­вес­ты слав­ные!

- Дерновские все вольные, - отоз­ва­лась Ма­ша.

- Что ж, что вольные? - го­во­рю, - Раз­ве вольные не выхо­дят за барс­ких? Лишь бы только им же­них наш приглянулс­я.

- Если б я вольная бы­ла, - за­го­во­ри­ла Ма­ша, а са­ма так и зад­ро­жа­ла, - я б, - го­во­рит, - луч­ше на пла­ху го­ло­вою!..

- Уж очень ты барс­ких-то оби­жа­ешь, Ма­ша! - про­го­во­рил Фе­дя и в ли­це из­ме­нил­ся. - Они то­же ведь лю­ди бо­жий, только что бес­счаст­ные!

Да и вы­шел с тем сло­вом.

- Маша, - го­во­рю, - ди­тят­ко, что ты ему все в уши жуж­жишь, - за­пе­ча­ли­ла ты его…

- Есть у Фе­ди свои гла­за, свои уши, те­туш­ка; сам он свою бе­ду уз­на­ет. А ты-то, те­туш­ка, буд­то не пла­чешься на свою судьбу? Слад­ко те­бе жи­вет­ся, что ли?

- Эх, ди­тят­ко! Поп­ла­ка­ла, по­го­ре­ва­ла я на сво­ем ве­ку - бу­дет с ме­ня! Я уж ни за чем не го­нюсь, ста­ра уж я, немощ­на - мне б только уго­лок теп­лый да хле­ба ку­сок, - и до­во­льна я! Не сок­ру­шай­ся, - го­во­рю, - моя же­лан­ная, что по­собишь-то? Раз­ве что ве­ку сво­его не до­жи­вешь!

- Да хоть и ум­ру, - про­мол­ви­ла. - Что тут-то мне, на све­те-то?

Тоскливо так пог­ля­де­ла и ру­ки за­ло­ми­ла.

Поди, сго­во­ри с нею! Ты ее раз­ве­се­лить хо­чешь, а она те­бя ско­рей за­пе­ча­лит.