С той по­ры только и ре­чи у Ма­ши, что про ба­ры­ню. "И кто ей от­дал нас? И как? И за­чем? И ког­да? Ба­ры­ня од­на, - го­во­рит, - а нас-то сколько? Пош­ли б се­бе от нее ку­да захо­тели, что она сде­ла­ет?" От­ку­да у ней та­кие мыс­ли бра­лись, что в по­ру только ста­ро­му че­ло­ве­ку по­ду­мать! Отгон­ишь ее: "Пол­но те­бе. Ма­ша, мо­лоть!" Она се­бе ся­дет, задумается,­ да иной раз, под­пер­шись руч­кой, так долго­долго си­дит, ду­ма­ет…

Вдруг од­ним ут­ром к нам ста­рос­та на двор. Ма­ша завидел­а его, по­бе­ле­ла и от­бе­жа­ла в уго­лок. Во­шел и кли­чет Ма­шу на ра­бо­ту. "Иди, - го­во­рит, - на бар­щи­ну, крас­ная де­вушка!" Шут­кою хо­тел раз­ве­се­лить нас, что ли, - доб­рый был че­ло­век по­кой­ник, - да ви­дит, что мы го­ло­вы повеси­ли­, - и сам вздох­нул.

- На ме­ня не пе­няй­те, - мол­вил, - я сам че­ло­век под­не­во­льный!

- Иди, Ма­ша, - го­во­рю.

А на Ма­ше ли­ца нет. Креп­ко уце­пи­лась за лав­ку ручонка­ми­.

- Не пой­ду, - шеп­чет, - не пой­ду!

Мы ее уго­ва­ри­вать, усо­ве­щи­вать: "Че­рез те­бя и нам до­станется!" - а у нее од­но сло­во от­вет­ное: "Не пой­ду!" Что с ней сде­ла­ешь? И жал­ко ее уко­рять-то: де­воч­ка сов­сем по­те­ря­лась. Мы от­го­во­ри­лись: больна Ма­ша.

Ведь до­ля-то на­ша та­кая, что по­рою по­не­во­ле слука­вишь! - Горькая до­ля, ска­жу вам!

Надеялась я, что лас­кою ее уб­ла­жу, и все ти­хонько угова­ривала. Не слу­ша­ет­ся де­воч­ка!

Прошел год, дру­гой, тре­тий. Уж сколько мы хло­пот, ско­ль­ко го­ря наб­ра­лись с этой Ма­шей! По­лоть ли ого­ро­ды ба­р­с­кие кли­чут, по яго­ды ли гос­по­дам по­сы­ла­ют. "Не мо­гу, - го­во­рит Ма­ша, - я больна!" А ба­ры­ня ее пом­ни­ла и все, бы­ва­ло, спра­ши­ва­ет: "Отче­го нет на ра­бо­те Ива­но­вой Маш­ки? Больна? Чем это больна? При­ве­ди­те, я пос­мот­рю ее са­ма". И во­ди­ли к ней Ма­шу сколько раз. "Чем больна?" - "Все бо­лит!" Ба­ры­ня поб­ра­нит, пог­ро­зит и про­го­нит ее. "Чтоб бы­ла завт­ра на ра­бо­те! - при­ка­жет. - Слы­шишь?" - "Слы­шу", - от­ве­тит Ма­ша, а не пой­дет и завт­ра. Ста­ла ба­рыня очень гне­ваться, и за нас с Фе­дею при­ни­ма­лась, что мы Ма­ше по­та­ка­ем.

А мы са­ми то­му не ра­ды, са­ми ее уве­ще­ва­ем - иди! Один раз грех, точ­но, был, что мы слу­ка­ви­ли, ска­за­ли, что боль­на, - кто ж ее знал, что за это уце­пит­ся… Сто­ило только Ма­ше пок­ло­ниться, поп­ро­ситься - ба­ры­ня ее от­пус­ти­ла бы са­­ма, да не та­кая бы­ла Ма­ша на­ша. Она, бы­ва­ло, и глаз-то на ба­ры­ню не под­ни­мет, и го­лос-то глу­хо зву­чит у ней; а ведь из­вес­тен нрав барс­кий: ты об­ма­ни - да пок­ло­нись низ­ко, ты злой че­ло­век - да поч­ти­те­лен будь, про­си­ся, мо­лися: ва­ша, мол, власть каз­нить и ми­ло­вать - прос­ти­те! - и все те­бе прос­тит­ся; а чуть воз­му­тил­ся серд­цем, сло­во го­рь­кое сор­ва­лось - будь ты и прав­див, и чес­тен - ми­лос­ти над то­бою не бу­дет: ты гру­би­ян! Ба­ры­ня на­ша за доб­рую, за жа­лост­ли­вую слы­ла, а ведь как она Ма­шу до­ни­ма­ла! "По­го­ди­те, - бы­ва­ло, на нас гро­зит, - я вас всех про­учу!" Хоть она и не ка­ра­ла еще, да с та­ки­ми по­сул­ка­ми вре­мя не­весело шло.

- Вот, Ма­ша, - го­во­рит Фе­дя, - ка­кая у те­бя со­весть-то! Ни­­по­чем те­бе в гла­за неп­рав­ду го­во­рить. Чем ты больна? Только бо­га гне­вишь! Я ведь ви­жу, как ты по ве­че­рам тан­ки-то во­дишь. До ба­ры­ни, ду­ма­ешь, не дой­дет? Не­хо­ро­шо, что ты нас под барс­кий гнев под­во­дишь!

Махнул Фе­дя ру­кой да и за­мол­чал. Ма­ша вспых­ну­ла, вз­дрогнула, а ска­зать ни­че­го не ска­за­ла. Только с той по­ры она не идет на ули­цу. Ну, ду­маю, не­дол­го она по­си­дит - со­скучится! Про­хо­дит не­де­ля, про­хо­дит ме­сяц - она все до­ма, - только, при­пав­ши к око­шеч­ку, смот­рит, как дру­гие гуля­ют. А у нас, в по­го­жий ве­чер, на ули­це сбе­рут­ся и де­вушки, и ре­бя­тиш­ки сбе­гут­ся, - тут пой­дут иг­ры раз­ные, бе­гот­ня, пес­ни, Иной раз по­ду­ма­ешь - тон­ко зве­ня­щи­ми колокольчи­­ками пол­на це­лая ули­ца. Так и раз­ли­ва­ет­ся ве­селый смех мо­ло­дой, то писк слы­шен, то плач ре­бя­чий. Выш­ла мо­ло­ду­ха унять озор­ни­ков и все пок­ры­ла сво­им го­лосом, звон­ким, стро­гим. А Ма­ша тоск­ли­во прислушивает­ся, ­отк­лик вся­кий, вся­кое сло­во ло­вит, а са­ма не за­ме­ча­ет, как у нее сле­за сбе­жит го­рю­чая. Жду-по­жду, что вот она поп­ро­сит­ся, - нет, вид­но, не дож­дешься! Со­вес­тит­ся, ду­маю, де­во­ч­ка, дай уж я вы­ру­чу ее.

- Маша, - го­во­рю, - че­го не пой­дешь, не по­гу­ля­ешь, ди­тя­тко? По­ди-ка, раз­вей­ся нем­нож­ко.

Сама гля­жу на нее: вот об­ра­ду­ет­ся! А она мне этак спо­койно от­ве­ча­ет:

- Нет, - го­во­рит, - я не пой­ду.

- Да что ты. Ма­ша? Мо­ро­чишь ме­ня, что ли?

- Не пой­ду, - опять про­го­во­ри­ла, а са­ма и бровью не ше­ве­льнет.

- На ме­ня, что ли, сер­дишься? - спра­ши­ва­ет Фе­дя. - Ты лу­ч­ше по­за­будь, - про­сит ее, - ба­ры­ня креп­ко ме­ня донима­л­а за те­бя, так я уп­рек­нул… Са­мо­му, ви­дишь, горь­ко ста­ло. Не сер­дись. Ма­ша, по­ди на ули­цу!

- Я, - от­ве­ча­ет, - Фе­дя, не сер­ди­та, только ты не упраши­вай ме­ня по­нап­рас­ну - не пой­ду.

И не раз мы ее уго­ва­ри­ва­ли, про­си­ли, - как про­си­ли-то!

- Не пой­ду!

Не на шут­ку я ста­ла тре­во­житься. Си­дит она це­лый день за­ду­мав­шись, и сло­ва от нее не добьешься; ху­деть ста­ла.

- Полечить ее на­до, Фе­дя, - го­во­рю, - на­до дер­новс­кой ле­карке пок­ло­ниться.

А на Дер­нов­ке ле­кар­ка бы­ла ум­ная, зна­ющая. Как услыхал­а об этом Ма­ша:

- Тетушка, - го­во­рит, - ми­лая, не ле­чи­те вы ме­ня - не вы­лечите!

Что ее слу­шать, ду­маю, и та­ки пос­ла­ла Фе­дю на Дернов­ку.

Привез ле­кар­ку; ос­мот­ре­ла она Ма­шу.

- Недуг ее, вид­но, от тос­ки больше, - го­во­рит. (Пог­ля­де­ла на всех на нас.) - Ка­жись, оби­жать ее у вас не­ко­му; на за­знобушку сер­деч­ную еще по­ра не приш­ла, - не с гла­зу ли? Рас­ска­жи­те-ка мне, что вы са­ми ду­ма­ете?

- Не зна­ем, го­лу­буш­ка, - го­во­рю.

Побоялась приз­наться, что барс­кий глаз сгла­зил…

- Эх, род­ные, уж вы не по­та­ите, прав­ду мне ска­жи­те, - я вас не вы­дам.

Так она доб­ро­душ­но это ска­за­ла, что я ей и приз­на­лась: так вот и так, на ба­ры­ню я ду­маю.

- Бывает, род­ная, бы­ва­ет, - про­мол­ви­ла ста­руш­ка.

- С той по­ры не­мо­жешь, ка­сат­ка? - у Ма­ши спра­ши­ва­ет.

А Ма­ша не то ус­мех­ну­лась, не то пом­ра­чи­лась:

- С той по­ры! - от­ве­ти­ла.

Покачала го­ло­вой ле­кар­ка, и еще прис­тальнее погляде­ла­ на Ма­шу, и опять го­ло­вой по­ка­ча­ла. Умы­ла ее и трав­ку ка­кую-то да­ла. "Ты трав­ку пей-та­ки, до вос­хо­да солнечного­".

Провожаю я ста­руш­ку да и спра­ши­ваю:

- Что, го­лу­буш­ка, чем уте­шишь ме­ня?

- Да как бог даст! - го­во­рит. - От де­воч­ки не добьешься ни­­че­го, слов­но она са­ма свой не­дуг-то го­лу­бит!

Пристала я к Ма­ше: пей да пей трав­ку!

Скрепя серд­це, пи­ла она; ну, а по­мо­щи не бы­ло: изводит­ся­ прос­то де­воч­ка - це­лую зи­му мы с нею горевали­. С вес­ною, с теп­лом слов­но по­лег­ча­ло; цвет­ней ста­ла, в рост по­шла. Див­но только мне, что все она буд­то сон­ная це­лый день хо­дит. Мол­чу по­ка, да за­ме­чаю. Там уж так пош­ло, что где она ни при­ся­дет, там сей­час и зас­нет. Бес­по­ко­илась я этим, да ви­жу, де­воч­ка все кра­ше да кра­ше, - мо­жет, ду­маю, это не­дуг вы­хо­дит, и все мол­чу се­бе.

Вот од­ною ночью - звезд­но, теп­ло бы­ло - не­мог­лось мне, и я не спа­ла. И ви­жу, вско­чи­ла моя Ма­ша, пос­то­яла, при­слушалась - все ти­хо, - и выс­кользну­ла в дверь. Серд­це у ме­­ня за­би­лось… Жду, жду - дол­го ее не­ту… Не утер­пе­ла я, выш­ла. На дво­ре пус­то, - где она? Да гля­жу на ого­род, а по ого­ро­ду что-то бе­лое так и но­сит­ся, так и вьется… Перепу­галась я до смер­ти.