— И себя севлягой нарицаешь?
— Хоть псом, хоть севлягой, хоть гавкой нарицай, только мосла не лишай, — отговорился Тебриз от Максима, а великому князю уж серьезно сказал: — Попробую сберечь твое серебро. — И он послал вперед свою чалую лошадь, подрысил к двум стражникам.
Один из них был старый и почти безбородый. И второй был безбород, но по молодости своих лет. Оба узкоглазы, с одинаковыми кривыми ногами — отец с сыном, можно думать.
Тебриз объяснил что-то старику, но тот, равнодушный и невозмутимый, как верблюд, только повел из стороны в сторону тяжелой плетью. Тебриз обернулся к молодому, но тот вовсе глух был, пощелкивал плетью по голенищу разноцветного своего сапога — задники зеленые, переда красные, голенища черные.
Потеряв терпение, Тебриз сорвался уж на крик, стал браниться на русском, татарском, арабском языках, даже и польское словцо подпустил под конец: «Пся крев!» — и сконфуженно обернулся к Максиму, вспомнив, видно, его севлягу. Он, конечно, не хуже Василия знал порядки в Орде, но надеялся на свою ловкость, так оправдался:
— Меня-то бы пропустили, а видят богатых русских… Да-а, придется бросить мосол.
В прошлую поездку в Сарай Василий видел Укек со стороны Волги. Помнится, тогда не двое, много стражников обступило их. Деньги раздавали, по выражению Кошки, «сюду и сюду», а «поминков» и даров не сосчитать, не упомнить, кому сколько дадено, но и то едва ли всех утолили: помнится, кто-то еще вдогон угрозы выкрикивал. Сейчас проще — двое всего, их нетрудно удоволить. Василий и собирался это сделать, как увидел, что из придорожной кибитки вылез с уздечкой в руке еще один ордынец. Посмотрел на приехавших, прищурившись. И так-то глаза узкие, а стали щелочками — поди разгляди через них, что у него на уме. Безошибочно определил, кто из приехавших главный, и пошел к Василию, позванивая на ходу серебряными украшениями уздечки.
Василий подал ему кожаный мешочек с монетами. Ордынец с достоинством принял подачку, взвесил ее на руке, потом развязал ремешок и заглянул вовнутрь — все так же не спеша, с достоинством. Достал одну из монет — попался серебряный дирхем. На одной стороне арабская надпись: «Тохтан справедливый. Чеканит в городе Укеке», на другой, оборотной стороне: «Почитание Богу и его посланнику». Очень доволен был охранник, вскинул голову, и стало видно, что и у него бороденка жалкая — растет пучками, словно кто-то проредил ее, выдергивая клочья в шахматном порядке.
— Спасыба! — И он ощерил мелкие желтые зубы, улыбнулся столь довольно, что глазенки его вовсе скрылись в прищурье.
Узнавал Василий Орду во всем.
Тот же зной.
Тот же бесконечный, унылый и всепроникающий крик муллы:
— Алла-алла-алла…
Те же рвы с нечистотами, зловоние.
На торговой площади белая мечеть с изразцовым минаретом, а золотой полумесяц на ее золотом шпиле еле проблескивает в облаках пыли, никогда не оседающей из-за того, что верхоконные снуют непрестанно, тянутся арбы, запряженные волами, верблюдами, ослами.
Ивана Кошкина нашли у Пулада, даруги московского[76]. Узнали, что хан ждет великого князя московского в Солхате[77].
Василий знал и помнил Пулада еще с детских лет — был тот при московском дворе сначала толмачом, потом ему доверили отвозить хану собранную дань, а при Тохтамыше стал он даругой, знатным вельможей. В Укек он приехал с Иваном по приказанию хана, встречал Василия не просто уважительно, но с лаской и искательностью, и это было хорошим признаком. Но вот про Ивана Кошкина даруга сказал со скорбью в голосе и с осуждением:
— Боярин твой прыток и горяч, знать, в кипятке крещен. Помню батюшку его Федора Андреевича. Не зря сам Кобылин прозван Кошкой — коготки свои умел в рукавичках держать, а сын Кошкин не знает своего лукошка, предерзостен.
«А мне такой как раз и нужен, — весело подумал Василий, настроение которого сразу поднялось после встречи с Иваном и даругой, — прошли времена, когда главным для русских в Орде было умение кстати молвить и вовремя смолчать».
Даруга был опытен и проницателен, угадал тайные мысли великого князя.
— В прежние времена нашли бы вы его уже не таким: тулово было бы отдельно, голова — отдельно.
«Вот и любо, что минуло, нам теперь важно не допустить возврата прежних времен», — опять с внутренним торжеством и с крепнущей верой в успех своей поездки подумал Василий, но для виду напустил на себя строгость и велел Ивану отправляться в Москву, чем даруга был очень доволен.
Чтобы путь по степи у Василия и его свиты был беспрепятственным, Тохтамыш переслал с даругой большую пайцзу.
Золотая пластинка с краткой, но выразительной надписью от имени самого хана Золотой Орды с этой минуты надежно охраняла Василия и его спутников, но, однако же, не освобождала от поборов, жадность нукеров и рядовых охранников пересиливала страх перед господином, и Тебризу пришлось не раз еще огорчиться тому, что деньги русских уходят мимо его рук. После сшибки с охранниками на заставе он был все время беспокоен и сердит. Ничего не говорил, не жаловался, только, монотонно раскачиваясь в седле, напевал вполголоса вспомнившиеся ему, очевидно не случайно, строчки из «Сокровенного сказания» монголов:
Укек покинули в тот же день, а для отдыха расположились на берегу Волги, поставив на высоком ровном взлобке шатры и походную полотняную церковь.
Поступая два года, назад на службу к великому князю московскому и получив от него поручение тайно дознаться до причин и обстоятельств смерти в Царыраде сначала Митяя, а спустя десять лет Пимина, Тебриз действовал обстоятельно — скрытно и неторопливо: ему слишком очевидно было, что загадочность смертей двух митрополитов связана с большой межгосударственной политикой, а когда увидел, что мало кому известные и скрывающие истинные намерения действия предпринимались не только русскими князьями и епископами, но правителями Орды и высшим духовенством Византии, понял, что задание, за которое он взялся охотно и бездумно, не только трудноисполнимо, но и небезопасно для собственной жизни. Но, как говорят монголы, боишься — не делай, делаешь — не бойся!
Как опытный лазутчик, побывавший на службе у двух ханов, он прежде всего позаботился о том, чтобы быть готовым в любой день хоть что-то, хоть о самой малости, да доложить Василию, если тот вдруг потребует от него отчета. Однако, дав поручение и обещав быть в Орде скоро, Василий задержался с приездом, прислал сначала своего брата. Юрий Дмитриевич вел в Сарае дела от имени великого князя, но Тебриз даже и на глаза его не захотел попадать: хоть и длинно стремя, а до земли не достанет, хоть и князь тоже младший брат, однако братом старшим не станет.
Побывал за это время Тебриз и в Константинополе, и в Таврике, и в Самарканде, но напасть на верный след не мог. Однако не отчаивался, знал про себя: начал — надо кончать, ищешь — надо найти. И нашел!.. Счастливый случай помог. Да ведь и всякое дело до случая, все случайность…
А сталось вот как.
В Таврику, страну щедрую и благодатную во всякое время, а ранней весной особенно желанную, он тогда приехал в облике дервиша. Никто не удивлялся появлению турецкого чернеца, ибо была эта земля, с трех сторон окруженная водой, сущим Вавилоном. Каких только разностранцев тут не встретишь! Высокие нормандцы, с голубыми глазами и белесыми ресницами, и темные, как южная ночь, эфиопы, смуглые арабы и трудно отличимые от них грузины, баски, евреи, индусы, итальянцы, греки. Появление мусульманского монаха ничьего внимания не могло привлечь — Тебриз смело шел через толпу, громко возглашая стихи Корана и расточая Пророчества, которые мало на кого производили впечатление, хотя и были жуткими да еще и освященными волею самого Аллаха. Пестрый и много повидавший на свете народ собирался в генуэзских приморских крепостях Солдайе и Кафе, в татарской столице Солхате, расположенной в двадцати поприщах от моря.