Но в русский язык слово “меланхолия” попало задолго до Карамзина.

Меланхолия известна и как болезнь, и как темперамент. Болезни, как известно, лечатся (“Многое употребление воды полезно одержимым желчью и меланхолиею”), но с темпераментом сложнее: это бедствие пожизненное. “Завистен, скуп, печален, лживый, молчалив и смугл, телом боязен и дивый “- так аттестует меланхолика “Зерцало естествозрительное” (1713). Кроме того, как свидетельствует Я. Козельский, “меланхолики почитаются ниже всех в добродетели, потому что они не много кажут человеколюбия”. “Меланхолик тих и прилежен к учению”, – робко возражает М. Чулков. А известный врач и популяризатор медицинских знаний в России С. Г. Зыбелин обстоятельно утешает несчастных:

“Меланхолики, или сухо-бледно-медленные, как дарования душевные, так и пороки имеют странные:они понимают вещи с немалым трудом, но потом, по причине прилежного и зрелого своего рассуждения проникают в оныя совершенно; глубокомысленны, но на ответы нескоры, в делах чрезмерно трудолюбивы, хотя в исполнении оных медленны, ибо везде наперёд затруднения, коих нет, и нещастие воображают”, но “в правлениях, где нет нужды в скорости, в камерных делах, в судах и советах, в высоких науках… внликими и верными людьми почитаются “(“Слово о сложениях тела человеческого”, 1777).

Русским меланхоликам негде искать сочувствия. Если в начале века князь Б. Куракин сетует”:получил я себе великую болезнь месяца ноября: имел ипохондрию и меленколию. Так был в доме своём, что николи радощен заставал и всегда плакал”, то ему грозно отзывается “Первое учение отроком” :”А когда кто скорбит от мелянхолии или уныния, скорбь того недостахвальна”. А в конце того же столетия меланхоликов – карамзистов осыпают язвительными насмешками:

“Мучайтесь, не чувствуя скорби, падайте в обмороки, имея крепкую голову, страдайте меланхолиею при весёлых мыслях, а паче не забудьте о разного рода тошноте, истерике, и всего более о спазмах” (Н. Страхов).

Заключением этой многовековой истории стала, в известном смысле, знаменитая “Ода Меланхолии” (1819) Джона Китса.

В XIX веке многие почувствовали, что старый мир рухнул. Его заботы и печали поспешили объявить надуманными и фальшивыми; романтики сражались с недавним прошлым, вместо того, чтобы (обладай они даром предвидения или достаточной проницательностью) сражаться с ближайшим будущим. Китс, возможно, далёк от слезоточивого Э. Юнга, но зато он (в отличие от менее глубоких Байрона или Шелли) ближе к Роберту Бертону, чем к завтрашнему дню. В меланхолии он увидел внеположную человеку силу. Человек не властен над меланхолией, напротив, это его душа – всего лишь один из её многочисленных трофеев. Можно построить корабль из костей мертвецов, с виселицей вместо мачты, а паруса наполнить стонами, чтобы по течению Леты пуститься на поиски Меланхолии, дремлющей там на одном из островов, – но всё будет напрасно. Глупо призывать Меланхолию или бежать от неё: она приходит сама, как порыв ветра или снегопад в апреле. Поэтому и летейская вода забвения, и ядовитое вино волчьих ягод, и гранатовое дерево Прозерпины (кроваво-красный цвет граната символизирует борьбу и смерть, а зёрна – жизнь), и сова – символ мудрости, птица Афины Паллады, богини ночи и луны, – не более чем собранный человеком реквизит, знаки, отдалённо соотнесённые с подлинным забвением, скорбью, мудростью, красотой, смертью и возрождением.

И когда меланхолия перестала быть забавой, тонким наслаждением, прихотью, любимым развлечением изысканного ума, она оказалась слишком страшной, слишком неуправляемой, чтобы остаться актуальной в культуре Европы. “Анатомия меланхолии” потонет в Лете, а на смену ей явится элегическое уныние и мировая скорбь.

Опубликовано в журнале:

«Апраксин Блюз» 1998, №8