Все взоры были прикованы к маленькой женщине в черном бархатном платье без украшений. Бледная, с широко открытыми глазами, Софья Васильевна казалась спокойной, уверенной, но сама с ужасом думала: вот-вот произойдет катастрофа, или подкосившиеся ноги не удержат, и она упадет, или онемевший язык так и не шевельнется…

Прошла вечность или мгновение? Никто не заметил, каких нечеловеческих усилий стоило этой застенчивой, не переносившей большого общества женщине преодолеть страх, заставить себя заговорить.

— Господа, среди всех наук, открывающих человечеству путь к познанию законов природы, самая могущественная, самая великая наука — математика, — просто и задушевно прозвучал мягкий низкий голос.

Два часа длилась лекция, но никто не почувствовал утомления. С точностью, ясностью и поэтической теплотой излагала Ковалевская трудный вопрос. Слышалось только постукивание мела по доске да шорох бумаги под руками студентов, записывавших слова лектора.

— Сегодня понедельник. Если вы ничего не имеете против, мы могли бы следующее занятие провести в среду, первого февраля, — сказала Софья Васильевна, закончив лекцию.

Профессора устремились к ней, жали ей руку, шумно благодарили и поздравляли с блестящим началом.

— Вы удивительно спокойно держались для первого раза, — отмечали они и недоверчиво покачивали головами, когда Ковалевская откровенно призналась, что, напротив, она была крайне взволнована и даже опасалась, сумеет ли произнести хоть слово.

— Мое волнение понятно: эта лекция не просто первая лекция, но и великий день в моей жизни. Я так благодарна Швеции за отсутствие свойственных многим странам предрассудков в отношении женщин, — с признательностью говорила она. Но вечером в своем календарике — записной книжке отметила:

«Прочитала сегодня первую лекцию. Не знаю, хорошо ли, дурно ли, но знаю, что очень было трудно возвращаться домой и чувствовать себя такою одинокой на белом свете, в такие минуты это особенно сильно чувствуется. «Encore une étape de la vie derrière moi». (Еще один этап жизни позади меня.)

Курс, прочитанный Ковалевской на немецком языке, носил частный характер, но он доставил ей отличную репутацию. После окончания весеннего семестра студенты подарили своему необыкновенному приват-доценту фотографический снимок группы и приветствовали Софью Васильевну восторженной речью. А несколько почтенных лиц взяли на себя обязательство вносить по 500 крон и собрать четыре тысячи в год на жалованье для нее, лишь бы русскую ученую утвердили штатным профессором университета.

Свершилось то, во имя чего была отдана вся молодость. Ее поздравляли, даже превозносили. Не было слышно только одного, очень нужного, очень дорогого голоса — голоса родины. А без него даже такое долгожданное счастье не обладало окрыляющей полнотой, оставляло вкус горечи.

Снова, как всегда, то, что дала действительность, не походило на созданные воображением картины. Софье Васильевне казалось, что результат бледен, жалок и не стоил мучительной борьбы…

СЕВЕРЯНЕ

И все же университетские успехи сделали свое: Ковалевская воспрянула духом. Как ни добросовестно готовилась она к своим лекциям, как ни старалась наполнить их разнообразным материалом, прочитывая множество трудов, выходивших в России и в Западной Европе, она была настолько хорошо подготовлена, что времени хватало и на другие занятия. Да и по характеру своего ума она не могла ограничиться какой-нибудь одной деятельностью. Ее влекла жизнь, общественные и литературные явления.

На первых порах Ковалевская с нескрываемым любопытством относилась к кружку, группировавшемуся вокруг сестры Миттаг-Леффлера — Анны-Шарлотты. В этом кружке собирались самые интересные люди Швеции, а нередко и гости из Западной Европы. У Анны-Шарлоттты любил бывать весьма известный датский критик Георг Брандес. Человек большой культуры, независимого характера и огненного красноречия, он в юности после длительного путешествия по Европе произвел с университетской кафедры нападение на отсталые воззрения своих соотечественников — социальные, политические, религиозные, литературные.

— Главная моя задача, — рассказывал он, — заключалась в том, чтобы посредством множества каналов провести в Скандинавию новые идейные направления, берущие начало в революции и прогрессивных идеалах, и остановить реакцию.

Его лекции завоевали ему пылких приверженцев в среде молодежи и яростных врагов в стане влиятельных ортодоксов. Он разбудил дремавшую мысль в обществе, но сам должен был эмигрировать, провести долгие годы в чужих странах и писать только на иностранном языке.

Георг Брандес с исключительным интересом отнесся к Ковалевской, может быть, еще и потому, что она тоже вынуждена была покинуть родину. Его привлекало и своеобразие ее личности — сочетание логически ясного, «мужского» ума и женской непосредственности, детский смех и тонкая улыбка зрелой, умной женщины, умение высказать мысль наполовину и помолчать так выразительно, что слов больше и не требовалось. Острый, искусный собеседник, Георг Брандес находил в Ковалевской достойного противника для словесных турниров. И ей тоже понравился знаменитый критик с его независимым умом и внешностью Мефистофеля: острый взгляд глубоких глаз, острая, клинышком, бородка, сухие черты лица, резко бороздящие лоб морщины, ироническая усмешка.

Оба они много путешествовали, много видели, наблюдали, сталкивались с незаурядными людьми, оба любили литературу, умели относиться к себе беспристрастно, и оба свято хранили идеалы юности, любовь к свободе и справедливости, без которых не может существовать человечество, как бы оно ни попирало их.

— Кроме этого, — галантно раскланивался Брандес, — я верю в значение великих умов, искрение преклоняюсь перед гением, так как считаю, что только великие люди являются источником культуры.

В один из своих приездов в Стокгольм Георг Брандес познакомил Ковалевскую с Генриком Ибсеном, которым она интересовалась как представителем новой литературной школы в Скандинавии. Софья Васильевна называла его мечтателем.

— О нет, — не согласился Брандес. — Он скорее мыслитель, чем мечтатель. Впрочем, его прекрасные стихотворения показывают, что и ему когда-то был дарован крылатый лирический конь, но Пегаса убили под ним в житейской борьбе.

— А вы не думаете, что в наш стяжательный век лирические кони вообще недолговечны? — печально усмехнулась Ковалевская.

Ибсен был невысокий, плотный, с медленной походкой и благородными манерами человек. Одевался он строго и изящно. Его серьезное лицо с сомкнутым ртом и крутым, широким лбом под копной седеющих волос останавливало внимание. От застенчивости Ибсен в обществе почти всегда сурово молчал. Лишь близкие друзья видели его детски нежную улыбку, выдававшую мягкую, легко ранимую душу. Но Ковалевская встречалась с ним не часто. Их отношения не выходили за рамки обычного знакомства. Лишь после ее кончины, узнав, что Анна-Шарлотта Леффлер хочет писать биографию подруги, Ибсен обнаружил свое истинное отношение к русской ученой, сказав:

— Неужели вы собираетесь писать ее биографию в общепринятом смысле?! Не должна ли это быть скорее поэма о Ковалевской? — И добавил — Вы не сумеете выполнить свою задачу, если не придадите биографии поэтического колорита…

Встречаясь со шведами у Миттаг-Леффлера, у Анны-Шарлотты, у профессоров Гюльдена и Лекке, у писательницы Виктории Бенедиктсен, Софья Васильевна и у себя принимала пестрое общество — людей науки, литературы, искусства.

Часто навещала Ковалевская Яльмара Брантинга, в чьем доме могла «отвести душу», поговорить, не остерегаясь, о политических делах.

В ту пору это был скромный сотрудник социал-демократической газеты, с большой семьей и малыми средствами. Собирались у него запросто, говорили пылко. И чем-то напоминали Ковалевской эти беседы Россию. Располагал к себе и сам Брантинг — древний викинг по виду: высокий, статный, с темными внимательными глазами, с густой шевелюрой. Он любил и умел спорить, но умел и хорошо посмеяться. У консерваторов он был «на плохом счету», сиживал в тюрьме то за «оскорбление его величества короля», то за непочтительные антицерковные высказывания в печати.