В самом раннем детстве, увидав на улице девочек и мальчиков, занятых шумной игрой, она, бывало, просилась к ним, но няня таким укоризненным голосом заявляла: «Что ты, маточка! Как можно барышне играть с простыми ребятишками?» — что Соне почему-то становилось стыдно. А потом она перестала выражать «недостойные» желания: у нее прошла охота играть с детьми. Если иногда появлялась гостья-сверстница, Соня стояла возле нее молча и ждала, скоро ли та уйдет.

С обучением ее не торопились. Девочка видела, с каким упоением читают книги старшая сестра и взрослые, ей очень хотелось узнать, что в них так привлекает Анюту, мать и отца. Она просила всех, чтобы ее тоже научили читать, ей отвечали, что еще рано, пусть подрастет немного.

В доме получали «Московские ведомости». Газета лежала всегда на виду, и в глаза бросался заголовок, напечатанный крупными буквами. Соня сперва только украдкой рассматривала их, а потом старалась захватить газету. Неся перед собой большой бумажный лист, почти скрывающий ее фигурку, девочка спрашивала у кого-нибудь:

— Какая это буква сначала?

Ей отвечали, что это «М». Соня усаживалась в укромном месте и разыскивала букву на всех полосах газеты, повторяя вслух: эм, эм, эм… Затем шла узнать:

— А как называется эта круглая штучка возле эм? Старшие, чтобы только отделаться от ребенка, на ходу говорили: «О». И Соня. сидя в уголке, заучивала новую букву.

Так, одна за другой, запомнились все буквы алфавита. Девочка пробовала сочетать их. Иногда получались такие неприятные звуки, что она с отвращением умолкала. Приходилось просить помощи у сестры или у гувернантки, пока не далось умение составлять слоги, а из слогов целые слова, которые можно пропеть, произнести скороговоркой, заставить перезванивать.

Сначала она с испугом и изумлением смотрела на черные значки, которые сразу же, едва только назовешь их вслух, человеческим языком рассказывали о том, чего Соня подчас даже не понимала, но что уносило ее в какой-то необыкновенный мир. Потом она подчинила себе стихию звуков и была очень горда победой. Соня прибежала однажды к отцу, когда он читал газету, и, протянув пальчик к заголовку, сказала:

— А я, папа, знаю, что здесь написано. Мос-ков-ские ве-до-мос-ти!

Отец улыбнулся ей той чуть высокомерной небрежно-ласковой улыбкой, какой улыбался и малым детям и жене и в которой было столько влекущей прелести.

— Ну, это, Софа, тебе сказали. Сама-то ты ни слова не умеешь прочитать.

Девочка, расцветая от улыбки отца, от шутливого поддразнивания, подняла на него свои широко открытые, с косинкой глаза и повторила:

— Нет, папа, умею. Я и другое прочту.

— Ну, прочти вот это слово, — не глядя, провел отец ногтем по строчке.

Соня стала по слогам составлять слово. Отец указал на другую фразу. Девочка прочитывала все, что ни предлагал ей пораженный Василий Васильевич.

— Молодец, Соня, есть у тебя характер, — с удовлетворением похвалил он дочь, очень похожую на него настойчивостью и многими душевными качествами, нет-нет да и проявлявшимися.

Чаще всего она бывала одна. И безгранично привязалась к няне. Ничего другого не хотела, как сидеть вечерами на диване, тесно прижавшись к ее теплым мягким коленям, и слушать сказки.

Няня знала их великое множество, все больше страшные; рассказывала особенным, певучим голосом, пересыпая повествование занятными присказками и прибаутками. А ночью девочка кричала и дрожала от ужаса. В сумерки, когда никого не было рядом и темные тени, выползая из всех углов, заполняли комнату, ее охватывала такая безотчетная тоска, такое безысходное, смертное томление, что она опрометью кидалась к дверям и разыскивала няню — защиту и прибежище. Такую же тоску вызывали у нее недостроенные дома с черной пустотой вместо окон и небо, когда, лежа на земле, она смотрела на него и оно словно всасывало ее в свою синюю пустую высоту.

Кто знает, что сталось бы с нервной девочкой, воспитывавшейся без товарищей, без веселых детских игр на воздухе, в нечистой бестолочи людской, в том духе «спустя рукава», который царил в каждом богатом помещичьем доме, если бы не произошло событие, открывшее генералу Крюковскому глаза на истинное положение, в каком находились его дети.

Василий Васильевич Крюковский решил заняться хозяйством. Выйдя в отставку в чине генерал-лейтенанта артиллерии, он в 1858 году переехал с семьей в Палибино. Имение Крюковских находилось близ границы с Литвой, о которой Софья Васильевна потом писала: «И не является ли истинной королевой та, что произвела на свет и была воспета такими сынами, как Мицкевич, Красинский и Словацкий!»[2].

На сотни километров вокруг Палибина простирались леса. Последние отроги Валдайской возвышенности разнообразили ландшафт небольшими холмами. Среди равнин и болотистых лугов встречались мощные глыбы гранита, занесенного ледниками.

К усадьбе Крюковских с одной стороны примыкал мачтовый бор с множеством зверей и птиц, с ягодами, орехами и грибами, с другой — дубовая роща.

Дом стоял на пригорке. Большой, с толстыми, аршина в два, каменными стенами, с двумя флигелями, трехъярусной башней, увенчанной шпилем, с балконами, фонарями, верандами. Он был построен, как писала Софья Васильевна, «в том определенном, но в архитектуре не отмеченном стиле, который стоило бы назвать крепостным стилем. Всего было много, материалом всюду сорили, но все было как-то грубо, топорно, по всему было видно, что дом этот строился в такое время, когда труд был недорогой и все обходилось домашними средствами. Кирпичи обжигались на своем заводе, паркеты приготовлялись из своего леса и своими крепостными, даже архитектор, делавший планы, и тот был крепостным».

Сад с прямыми, посыпанными щебнем дорожками, с клумбами в виде ваз и сердец, с разбросанными всюду беседками из жасмина и сирени окружал дом. С севера зарастал травами большой пруд, вырытый руками крепостных. За домом пригорок спускался к ручью, который в половодье шумел и пенился, а в засуху едва сочился тонкой, как ниточка, струей. Весной обрыв густо зеленел черемухой, звенел птичьим щебетом; зимой заносило его снегом, из-под которого чернели одинокие прутья.

Правый флигель отвели для театра с настоящей сценой, декорациями, занавесом и давали спектакли.

В верхнем этаже дома — с его парадными комнатами — расположилась Елизавета Федоровна. Весь нижний этаж, кроме нескольких комнат для случайных гостей, был отдан Анюте и Соне с гувернанткой.

Василий Васильевич устроил кабинет у подножия башни, уединившись в своем «мужском мире». Даже Елизавета Федоровна не решалась заходить к мужу без стука. Ему надо было думать о благополучии семьи. Забот у Василия Васильевича оказалось много. Он открыл винокуренный завод, разводил породистый скот, продавал барышникам лес.

Но условия деревенской, не столь рассеянной, как в городе, жизни свели его теснее с семьей и, к его великому удивлению, дети оказались не такими воспитанными и примерными, как он думал. Анюта, «чуть ли не феноменальный ребенок, умный и развитой не по летам», так невежественна, что даже правильно по-русски писать не умеет, и к тому же невыносимо избалована, а француженка-гувернантка по своим моральным качествам не может быть терпима ни в одной приличной семье. После того как однажды девочки убежали из дому и заблудились в лесу, где их нашли только к вечеру, уже успевших поесть волчьих ягод, он увидел, что, несмотря на многочисленную прислугу, дети — без присмотра.

Разгневался Василий Васильевич и, не любя полумер, немедленно удалил француженку, няню из детской отправил смотреть за бельем, а к детям взял поляка-учителя Иосифа Игнатьевича Малевича и англичанку Маргариту Францевну Смит.

Жизни «спустя рукава» наступил конец. Англичанка решила немедленно превратить двух «распущенных» помещичьих дочек в образцовых английских мисс. Анюта в руки новой гувернантки не далась. После упорной войны за свою независимость она перебралась в отдельную комнату наверх и стала считать себя взрослой барышней. Новый порядок коснулся только восьмилетней Сони.