Далее Делилло рассуждает о том, что ядерная угроза, как это ни парадоксально с учетом всех ее ограничений, давала «ощущение пределов, которого мы лишились», «что-то вроде потолка, при помощи которого измерялись другие вещи». Но вместе с тем в «Подземном мире» есть подсказки, ведущие к менее очевидному, но, в конечном счете, более убедительному объяснению дезориентирующей нестабильности Нового Мирового Порядка. Эффектное окончание «холодной войны» и сопровождавшее его перекраивание государственных границ, как подсказывает роман, — это лишь следствие куда более важных (и непрерывных) скрытых изменений в мировой экономике. Само окончание «холодной войны» предстает как хоть и запоздалое, но подходящее и впечатляющее объяснение того, что подтверждается на протяжении всего романа. Во многих отношениях это отвлекающий маневр, попытка отвлечь внимание от Того, Что Происходит На Самом Деле, обратная сторона шутки, которую передавали друг другу участники проекта Клары в пустыне, шутки о том, что «все это [развал Советской империи] просто придумано для того, чтобы обмануть Запад» (U, 81).

Мы можем и дальше объяснять сдвиг от устойчивой паранойе к нестабильной, если приравняем ее к способу осмысления и выражения перемен в американском обществе, произошедших не столько в результате неожиданного падения Берлинской стены, сколько в результате постепенного перехода от фордистско-го к постфордистскому, глобальному устройству. В «Подземном мире» Ник разъясняет изменения в мировой экономике, цитируя Виктора Мальцева, руководителя торговой компании, связанной с утилизацией токсичных отходов в бывшем Советском Союзе:

На первый взгляд может показаться, что постфордистский способ производства, описываемый Мальцевым, стимулирует подвижность желания и идентичности, достойную похвалы по сравнению со «строгими категориями» и «массовым однообразием», которые несли в себе «идеологии времен «холодной войны»». Однако глобальная экономика оказывается в «Подземном мире» не только неконтролируемой на практике, но и не поддающейся контролю в теории, порождая систему, которая только и может, что «пытаться идти вперед», подчиняясь желаниям своих участников, развивая специализацию производства, парадоксально ведущую к транснациональному «состругиванию особенностей» (по выражению Ника). Обратной стороной утраты «строгих категорий» и «массового однообразия» периода «холодной войны» оказывается утрата ощущения контроля над национальной (не говоря уже об индивидуальной) экономической судьбой, который прежде позволял правительствам гарантировать общественный договор между государством, капиталом и трудом. Отсутствие фордистского ощущения стабильности и безопасности теперь заявляет о себе, как мы уже видели, в измененных формах традиционной правой культуры заговора, например, в приобретающих все большее распространение обвинениях в том, что черные вертолеты, находящиеся под контролем ООН, тайно летают над территорией США. Популярные истории о мировом заговоре и подозрения насчет того, что правительство предает свой народ в пользу иностранных сил, начинают обретать смысл в эпоху НАФТА, децентрализации, негарантированной занятости и разрушения государства всеобщего благосостояния. Поэтому ностальгию, которую многие герои «Подземного мира» чувствуют по устойчивой паранойе времен «холодной войны», вместо этого можно считать вытесненной и своевременной ностальгией по прежней (хотя и не менее ужасной) надежной паранойе фордизма.

Итак, настоящая тайная история паранойи, разворачивающаяся в «Подземном мире», оказывается не просто рассказом о замещении вызванных ядерной бомбой страхов новыми тревогами, возникшими в результате распада прежних геополитических непреложностей. Это скрытый поток нарастающего понимания и испуга перед тем, что все медленно становится взаимосвязанным на мировом рынке. В структуре романа куда больше неразрывности, чем могла бы предполагать гипотеза о завершении «холодной войны». Стоит, к примеру, отметить, что если зарождающийся в эпоху «холодной войны» страх перед ядерным оружием в романе выражен через драматическую синхронность двух «выстрелов, которые услышал весь мир» (испытание советской бомбы и удар Томпсона), то падение Берлинской стены — равнозначно символичное завершение «холодной войны» — в «Подземном мире» почти отсутствует. Вместо этого Делилло предлагает порой метафорические, порой буквальные проблески нарастающей взаимосвязи социальных и экономических отношений в условиях мировой экономики.

Таким образом, «Подземный мир» раз за разом исследует, как в послевоенный период «все технологии привязываются к бомбе» (U, 467), подключаясь к скрытым токам, соединяющим гражданское и военное «железо». Главка под названием «8 октября 1957» останавливается не просто на футуристическом языке, который разделяют бренды и оружие, но также на тревожном физическом сходстве между предметами из домашней жизни и сферы военного производства: юный Эрик мастурбирует в презерватив, «потому что у него было такое же блестящее металлическое мерцание, как у его любимой системы вооружения» (U, 514); матери Эрика не нравится одна из ее формочек для желе из-за того, что она была «похожа на что-то вроде управляемой ракеты» (U, 515); батон хлеба у нее «белый, как стронций» (U, 516), а пылесос — «в форме спутника» (U, 520).

В момент озарения системный аналитик Мэтт Шей, участвующий в создании бомбы, проникает в суть этих взаимосвязанных систем производства и потребления: «Он размышлял над своим параноидальным поведением на вчерашней вечеринке в честь боеголовки. Он чувствовал, что перед ним промелькнула какая-то ужасающая система связей, где нельзя отличить одно от другого — банку с консервированным супом от заложенной в машину бомбы — потому что они изготовлены одинаковым способом одними и теми же людьми и в конечном счете соотносятся с одной и той же вещью» (U, 446).

Во Вьетнаме Мэтта настигает еще одно прозрение, когда он замечает, что «баллоны [с агентом «Оранж»] напоминали жестянки с замороженным соком Minute Maid, увеличенные безумными стараниями Управления ядерного оружия» (U, 463). То, что поначалу кажется всего лишь видимым сходством, порождением одурманенного сознания, годы спустя становится мучительным нравственным вопросом, заявляющим о себе, когда Мэтт ждет восхода в пустыне, раздумывая об уходе с работы, связанной с бомбой: «Как уловить разницу между апельсиновым соком и агентом «Оранж», если одна и та же огромная система связывает их на уровнях, недоступных нашему пониманию?» (U, 465). Мэтт начинает понимать, что «все в конце концов связано, или только кажется, что связано, или кажется лишь потому, что так и есть на самом деле» (U, 465). Он проникает в глубоко лежащие связи между не связанными, на первый взгляд, друг с другом сферами экономики, «недоступные нашему пониманию», при помощи ряда вербальных и визуальных ассоциаций. Подсознательное ощущение Мэтта, что «все сходится в какой-то неизвестной точке» (U, 408) далеко от преувеличенно конспирологических разоблачений преступных действий и тайных взаимных интересов экономики военного и мирного времени». Далеко эго ощущение и от традиционной формы системного анализа, усвоенной Мэттом во время учебы, ибо в условиях глубокого проникновения логики рынка во все сферы общественной жизни выделить автономные системы невозможно.[530]