— Капитан Дезино, эти штатские… в зале заседаний команда смертников ФНО… полковник убит. Поставьте в коридоре охрану. И еще мне нужны люди на крыше. А также на противоположной стене — для наблюдения за окнами.
Ему непросто все это усвоить, но он кивает, и я бегу дальше. Во дворе я вижу, что через главные ворота мне не выбраться. Они надежно заперты на засов, и часовой там уже начеку. Можно было бы попытаться обмануть часового и выйти через ворота, но едва ли это получится. Неплохо бы по крайней мере вернуться в архив и там напоследок хорошенько напакостить, но бумага, к сожалению, горит очень медленно. Каким бы образом мне ни было суждено отсюда уехать — на джипе или в гробу, — я хотел бы причинить как можно больший ущерб. Ну, и куда теперь? Что дальше? Думай. Думай.
Глава седьмая
В коридоре, ведущем в прачечную, я останавливаюсь на полпути и проверяю, не идет ли кто-нибудь с той или другой стороны. Потом прислоняюсь к одной стене, достаю ногами до противоположной и, извиваясь, отталкиваюсь. Ширина коридора — метр с четвертью. Прижимаясь спиной к одной стене и упираясь ногами в другую, я постепенно поднимаюсь над проходом к потолку. На левой стене, в двух с половиной метрах от пола, есть место, которое я заприметил совсем недавно — и тогда еще не имел понятия, для чего оно может пригодиться. Это узкий выступ под самым потолком. Наверно, он образовался в результате неправильной прокладки труб в прачечную. Ширина этого пространства — сантиметров шестьдесят, длина — метр с четвертью, а высота — чуть меньше метра. Удобно там не устроишься. Это место очень похоже на камеры, в которых мы держим под арестом рядовых. Я намерен здесь переночевать. Пока внизу громко топают легионеры, у меня есть время подумать. Это все, что у меня есть.
Ну и что же мне теперь делать, черт подери? Я слушаю, как подо мной ходят легионеры. Обрывки разговоров ничего не дают. В сущности, солдаты почти ни о чем и не говорят. Они еще не знают, что случилось с полковником и со мной. Нас никто не видел. Ворота форта закрыты. Все увольнения отменены. Отменена и отправка большинства разведывательных групп.
Я лежу, растянувшись на выступе, и размышляю. Думать сразу о нескольких вещах — это мое проклятие. Вот и сейчас я думаю, как бы мне слезть с этого выступа и выбраться отсюда. Но при этом обмозговываю все, что произошло на совещании по безопасности, а также думаю о Шанталь. Мысли складываются в параллельные цепочки, которых никогда не бывает меньше двух.
В течение последних трех дней я пытал человека, после чего убил его. Потом уложил еще троих. Полковника я в общем-то уважал, даже любил, — и прикончил. Но убийство нельзя назвать убийством, если оно совершено исполнителем воли народа. Это казнь. Кроме того, я систематически обманывал женщину, с которой спал. Но я считаю, что такая женщина, как Шанталь, меня не достойна. Я могу отдавать должное ей и ее ценностям. Наверно, в известном смысле я ими восхищаюсь, но при этом категорически их не приемлю.
Многие мальчишки не усмотрели бы ничего плохого в том, что Шанталь поклялась возродить в двадцатом веке ценности д’Артаньяна, — как раз наоборот. Но об этом еще надо поразмыслить. Каковы ценности д’Артаньяна? Он — роялист. Шанталь — роялистка. По мнению Шанталь, с 21 октября 1791 года во Франции отсутствует законная форма правления. Д’Артаньян — католик старого закала. Шанталь — католичка старого закала. Он привержен традициям. Она привержена традициям. Оба они — пламенные патриоты. Д’Артаньян верил в то, что он вправе вершить правосудие своими руками, разве не наблюдал он за казнью Миледи де Винтер? Шанталь и ее друзья тоже не видят в этом ничего дурного. Их символы — шпага, топор и конь. Их происхождение и их вера дают им право повелевать арабами.
В темном, сумрачном мире Шанталь и д’Артаньяна мы стоим на опушке леса, который, похоже, тянется до бесконечности, и нас переполняет неизбывная тоска. В глубине леса мы с трудом различаем освещенные свечами окна часовни. По лику луны стелется дым из трубы крестьянской хижины. Предостерегающе звучит охотничий рог, потом еще и еще раз, и мы видим всадников, мелькающих между деревьями на опушке, — рыцарей в алых плащах с золотой бахромой. В свете факелов стальные шлемы отливают золотом, в лунном сиянии — серебром. Уже развернуто белое знамя с золотыми лилиями Франции — эмблемой династии Бурбонов. Орифламма уже вручена непорочной невесте, что стоит в лесной часовне у алтаря. По чему мы тоскуем? По священным таинствам? Или по тихим радостям прошлого?
Итак, Шанталь, в поте лица трудясь над плохо скопированной документацией в одном из построенных на скорую руку административных зданий пыльного Алжира, мечтает о тесном союзе аристократов и землепашцев. Но что до меня, то я на стороне угрюмых крестьян, которые смотрят на скачущих мимо рыцарей. Когда сердитый Жак твердо стоит на своем и отказывается снимать шапку перед этими нарядными охотниками, я готов стать плечом к плечу с Жаком.
Чтобы выбраться отсюда, я мог бы пододвинуться к краю выступа. Затем, когда в коридоре появится один из солдат, броситься на него, без шума с ним справиться, оттащить в прачечную, надеть его форму. Потом, низко надвинув на лицо кепи, я бы твердым шагом одолел плац и уговорил часового открыть ворота. Нет, это нелепо. Не так-то просто справиться с профессиональным военным без шума, к тому же с какой стати солдат будет носить кепи под таким неуставным углом и какого черта ему вдруг приспичит пойти погулять по пустыне? В форте меня знает каждая собака. Ворота закрыты, и так мне через них не выйти.
Кроме того, я не могу тратить время ни на Мерсье, ни на все эти либеральные ценности и прочее занудство. Эта корова де Бовуар в своем удобном кресле в Париже все твердит и твердит о пытках, якобы ставших бичом Французского Алжира… На подобную чепуху я обращаю куда меньше внимания, чем на убеждения истинных врагов. Строго говоря, либералы своими действиями поддерживают тираническую власть, оказывают ей мелкие услуги, которые только отдаляют неизбежную революцию, целительное кровопускание. Это пособники Молоха, намазывающие ему физиономию косметикой. Разумеется, если рассматривать алжирскую трагедию объективно, то в ней две пострадавшие стороны. Доводы другой стороны мне понятны. Марксисты обучены мыслить объективно. Однако рассматривать вещи с двух сторон — не значит проявлять нерешительность и слабость. Я верю в активные действия. Действия в защиту прав угнетенных!
Я запросто мог бы спрыгнуть вниз, прокрасться в прачечную, завернуться в простыню, прикинуться арабом… нелепо, нелепо. Все эти побеги, смерти и тайные убежища, то безвыходное положение, в котором я оказался, — и как только я мог до этого докатиться? Сам я к этому не стремился. Поначалу дело ограничивалось осторожно установленными контактами с людьми, знавшими людей, знавших руководителей подразделений ФНО, анонимными встречами, а затем — пустячными проверочными заданиями. Критических ситуаций не возникало — лишь постепенно возрастал риск, связанный с расширением поля деятельности, — до сегодняшнего утра, когда я готовился отправиться на совещание комиссии по безопасности и считал, что ничего не случится, но все же решил на всякий случай взять с собой на совещание пистолет.
Можно подождать здесь, пока не представится удобный случай взять заложника. Хорошо бы взять Шанталь. Тогда я сумел бы вынудить их предоставить мне джип и открыть ворота. Все это, конечно, полнейший абсурд. Кинорежиссер может рискнуть и включить в свой фильм столь нелепую сцену, но мне нельзя рисковать правдоподобием, поскольку в случае неудачи я погибну. Если под дулом моего пистолета Шанталь скажет: «Нет, я и шагу не сделаю», — как мне тогда поступить? Пристрелить ее или сказать: «Не бойся, я пошутил»? Даже если мне удастся пройти некоторое расстояние, толкая ее перед собой, их снайперы почти наверняка, рискуя убить ее, возьмут меня на мушку. Они попросту не могут позволить мне сбежать. Да и как, если мы получим джип, я буду крутить баранку, держа пистолет у виска Шанталь? Наверно, можно было бы заставить ее сесть за руль. Но джип очень быстро засекут с воздуха.