Я чуть не заплакала. Шесть лет ждать свою первую книгу – и увидеть такой ужас!

– Подписывайте, – сказал мне мой редактор, Герман Фёдорович Флоров.

– Я это не подпишу, – сказала я тихо, но твёрдо.

– То есть? – не понял он.

– Я от этой обложки… отказываюсь!

Он сказал:

– Поймите, оформление – серийное, ваша книга – в серии. Взгляните – у всех так, и никто не бунтует.

Он показал мне несколько вышедших в этой серии книг. Это была «серия» молодых авторов, серия «первой книги автора». Все книжки имели отвратительный вид. Мне этих бедных авторов стало жалко.

– Тогда исключите меня из этой ужасной серии! – сказала я.

– Что значит «исключите из серии»?

– Я под такой обложкой не выйду! Под такой – можете меня только хоронить. Да и то!…

– Но ведь вы – в серии!…

И тут я соскочила с внутренних тормозов, и мой редактор с удивлением узнал, что кроме тихого, еле слышного голоса, у меня имеется и другой голос…

– Я не хочу быть в серии!! Я – не серийный человек! И книга у меня – не серийная! Выведите меня из вашей серии!

– Я не могу этого сделать… – сказал обескуражено редактор.

– А кто может?!

– Не знаю. Может, заместитель главного редактора издательства может. Идите к нему.

И, прихватив свою злополучную обложку, я отправилась к грозному заму.

Вошла в огромный кабинет, где за большим столом в ворохе бумаг сидел маленький, как карлик (но всесильный!) человек, почти не видимый за этим ворохом бумаг. Тот самый, который вызывал меня периодически «на ковёр» за «неправильные» рецензии. Я сказала:

– Я не хочу выходить под такой обложкой. Она мне не нравится.

– Обложка – серийная, – сказал он, не отрываясь от бумаг.

– Тогда выведите, пожалуйста, мою книгу из серии, – сказала я.

– Это – невозможно, – сказал он, отрываясь от бумаг.

– Почему невозможно?

– Потому что так просто это не делается. У нас – план. Серия одобрена и подписана на всех уровнях. Ваша книга через день идёт в типографию. Вам радоваться надо, а вы тут капризничаете по таким пустякам.

– Это – не пустяк. Я не выйду под этой обложкой! – сказала я тихо, но твёрдо.

Его лицо, только что равнодушное, мгновенно стало злым. И голос тоже:

– Что значит «не выйдете»?! У нас нет для вас другой обложки! И рисовать её некогда! Ваша книга уже подписана в печать. В печать!! Вы это понимаете?!

– Тогда зачем меня вызвали, чтобы я её одобрила и подписала?

– Это – чистая формальность.

И тут я опять соскочила с внутренних тормозов…

– Лучше вообще не издавать мою книгу – чем под такой обложкой!! Ну, и что, что я ждала её столько лет! Не надо мне такой книги! Которую я буду стыдиться! От которой мне самой плакать хочется…

У Самого глаза полезли на лоб.

– Чёрт знает что такое! – рявкнул он. – Идём к главному редактору! Пусть он решает!

И мы с ним отправились к главному редактору издательства.

В кабинете главного редактора я опять высказала всё, что думала: и про обложку, и про серию… Главный редактор, пожилой человек с озабоченным лицом, смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Смотрел – и молчал… И я смотрела – прямо ему в глаза. Это было похоже на мою любимую игру «в гляделки» (в которую я, кстати, никогда не проигрываю).

Раздражения в его глазах не было.

– Да ладно, выведи её из серии, – сказал он своему заму. – Если уж она так на этом настаивает.

– Слушаюсь… – сказал ошарашено всесильный зам.

Главный редактор улыбнулся мне почти дружески:

– Ну, вот, вывели мы вас из серии. Только обложки-то у нас для вас другой нет! Даже если поручить это другому художнику, он за два дня нарисовать не успеет. Что будем делать?

– Я найду художника! У меня есть хороший художник!

– И он успеет за два дня?

– Я попрошу… Он успеет!

– Ну, желаю вам успеха, – он пожал мне на прощанье руку.

…А ведь художника у меня не было! Точнее – он был, но я с ним была ещё не знакома. Это был художник, который рисовал картинки к моим стихам в журнале «Советская эстрада и цирк». Мне очень нравились эти рисунки. Только имени художника там не стояло, они были безымянные.

Выйдя из издательства, что на улице Воровского (Поварской), я тут же помчалась в редакцию «Эстрады и цирка», которая находилась в те годы в районе Кузнецкого моста. Я думала: он сидит там – и ждёт меня, мой художник… А в редакции с трудом сообразили, кто же это рисовал рисунки. Оказалось – внештатник. С трудом нашли его телефон.

Вышла на улицу и из ближайшей будки позвонила ему. Трубку взяла его мама. Оказалось – он в больнице, с инфарктом, но уже, вроде, выздоравливает. Я выпросила у его мамы адрес больницы и помчалась туда…

Это был день 1 апреля 1981 года. Бежала от метро «Таганская» по старым улочкам, был закат, улица сбегала вниз, по ней неслись потоки талой воды, звенели трамваи, стены особнячков были красны от апрельского солнца… на душе было празднично.

Я его нашла. Усталого, немолодого уже человека с грустными глазами. Атмосфера кардиологического отделения напомнила мне то, в котором лежал когда-то мой отец, и сердце у меня заныло… Грустный этот человек сказал: «Мне так плохо сегодня… Вы слышали? Умерла Агния Барто. Я её очень любил…»

Человек этот весьма удивился моему появлению. И моей просьбе. Он стал отнекиваться, я стала его упрашивать. Его смущали слишком короткие сроки, всего два дня, он сказал, что успеть невозможно, я пообещала упросить издательское начальство, чтобы срок удлинили. Наконец, он, жалея меня, согласился… Я пообещала на следующий день привезти ему рукопись своей книги, бумагу, перья и тушь.

С самого утра поехала в издательство с журналами: показать, какой у меня есть замечательный художник, и этот замечательный художник согласен рисовать обложку, только ему нужна хотя бы неделя.

Художественный редактор взглянул на рисунки и сказал мрачно:

– Это нам не подходит.

– Как… не подходит?

– По стилистике не подходит. Рисунок в цирковом журнале и обложка книги – это не одно и то же.

– А… если показать главному редактору? Может, ему понравится?

– А при чём тут главный редактор? Тут решаю я. А я такое художество к печати не подпишу!

– Неужели вы считаете, что прежняя обложка – лучше?

– Лучше.

– Чем же?

– Мне некогда с вами спорить. Вы отказались – это ваше право, как автора. Но тогда ищите достойную замену. И помните, что у вас только один день! Завтра я должен уже подписать обложку. А послезавтра книга идёт в печать.

Я понимала, что он подталкивает меня к тому, что я должна принять предложенную мне обложку. Сделать что-нибудь другое ЗА ОДИН ДЕНЬ – не реально.

Мне было обидно за художника. Стыдно, что я не приеду к нему сегодня и не привезу бумагу и тушь. Глупо всё как-то получилось… А я так радовалась, что нашла его!

Я вернулась домой. Взяла лист бумаги и карандаш… Я забыла о том, что не умею рисовать. Мне некогда было об этом думать! Я рисовала целый день… Но дня мне не хватило.

…Уложив сына спать, я рисовала весь вечер и всю ночь, до утра, стол был завален листочками с бесконечными эскизами. Их была целая гора!… И ничего мне не нравилось. Всё было – не то! Плоские деревья, неживые цветы, схематичные цирки, какие-то ничего не говорящие абстракции… И всё это – коряво, примитивно, вроде моих детских беспомощных рисунков. Господи, что же мне делать?! Ведь я совершенно не умею рисовать!! Что же мне придумать? Что-нибудь такое… чтобы суметь изобразить, чтобы получилось. Ведь никто, НИКТО, КРОМЕ МЕНЯ, её мне не нарисует! Как сочинить эту несчастную обложку?! Что, ЧТО на ней должно быть?!

И вдруг – озарение!…

…Уже на рассвете, на излёте всех сил, со слипающимися глазами, с головой, забитой туманом усталости… и вот в таком расквашенном состоянии – неожиданно… моя рука… (как будто сама! потому что голова уже ничего не соображала) на чистом листе бумаги моя рука легко провела одну-единственную плавную линию… Получился чёткий, правильный полукруг. Это – справа. А слева внизу – рука быстро нарисовала маленький кружочек. Помню, что внутри меня (не в голове – а где-то гораздо глубже) в это время звучали стихи, которыми открывается моя книга: