Что было потом? Потом – обычная тягомотина, такая (то горькая, то совершенно безвкусная) тянучка, хорошо знакомая каждому хоть однажды издававшемуся… Ожидание редакторского заключения. То есть – приговора.

Звоню. И слышу в трубке всё то же – мягкое, утишающее:

– Через недельку… Да, да, конечно уже будет готово!

Месяц, другой, третий… Сбиваешься со счёта. Магическое «через недельку» уже не действует на тебя. В этом «через недельку» начинает всё отчетливее слышаться: «через вечность»…

И я переставала звонить в издательство…

Но порой я вспоминала о рукописи и начинала чувствовать угрызения совести: как перед покинутым ребёнком… И – опять ехала в издательство. И – часовые ожидания под дверью заведующего редакцией. И – его – стремительно убегающая спина. И – на ходу брошенное через плечо:

– Под лежачий камень вода не течёт! Вы слишком редко появляетесь…

– Егор Александрович! Что же от меня теперь требуется? – (стараюсь не отставать от убегающей по лабиринту коридоров спины).

– Мелькайте! Напоминайте о себе, мелькайте!

– Но у меня ребёнок… я не могу часто…

– Кому действительно нужно, тот днюет и ночует в издательстве!

Спина моего доброго, моего жестокого благодетеля скрывается за горизонтом…

Грустно. Смешно. Пытаюсь представить, как я притаскиваю сюда твой детский манеж со всем звенящим, гремящим содержимым (и с тобой, конечно!) и – устанавливаю его в сизом, клубящемся, зловонном (словно сидишь во чреве пепельницы!) холле, – где, привычно-устало расположившись в креслах, или нервически расхаживая из угла в угол, с позеленелыми от ожидания в этом табачном аду лицами, – «днюют» (неужто и ночуют?…) авторы. Авторы, не столь равнодушные к судьбе своих рукописей, как я.

Между прочим, среди тех, кто смиренно отсиживал в издательстве положенные часы-дни-месяцы-годы унижения, – среди них (к моему величайшему изумлению) были не только подёрнутые сединой «начинающие».

Помню: приёмная редактора. На стуле, на самом его кончике, как наибеднейшая родственница, как жалкая погорелица, сидит женщина. Нелепо, как-то допотопно одетая. На плотно стиснутых коленях – кошёлка (с такой ходила на послевоенный базар моя бабушка). На голове – выцветший платок. Такое же выцветшее, смятое неопределённым возрастом (ей может быть нет пятидесяти, а может, и все сто…), смятённое, просительное, извиняющееся лицо.

Сердце содрогается при виде этой фигуры: сама робость, сама мольба. Наверное, из провинции, думаю я, небось, впервые здесь… И тут – из распахнутых дверей кабинета заведующего – властный голос редактора. Он выкликает кого-то из нас, толпящихся в приёмной. Но не просто «кого-то»: он произносит имя очень известной поэтессы. Поэтессы, пишущей ласковые, сказочные стихи…

Из женщин, кроме меня и этой смиренной провинциалки с потрёпанной кошелкой на (точно судорогой сведённых) коленях, никого нет. И каково же моё изумление и… ужас (да, ужас!), когда на властно-снисходительное: «Проходите!» – подымается со своего краешка стула…

Неужто та самая сказочница, Господи?…

Какой же бульдозер проехался по ней? Какие шестерёнки так безжалостно смяли?… И неужто под этой изувеченной оболочкой, за этим просительным, извиняющимся взглядом – жива Душа, способная слышать и творить сказку?…

Может, и вправду: блаженны униженные и растоптанные? Может, на них-то, которым терять уже нечего, – и нисходит тот самый Свет?…

…Шли годы. Уже прошло более трёх лет, но мои «Лунные цирки» ещё не были даже в плане редподготовки.

Надо сказать, мой творческий руководитель вёл себя в высшей степени деликатно: на собраниях редколлегии он не афишировал то, что я – его ученица. Поэтому я не чувствовала себя «блатной» и стойко прошла более чем пятилетние мытарства с рукописью.

Стойко (вернее: бесчувственно) – именно из-за отсутствия надежды на окончательный успех. Надежда как-то постепенно испарилась… Я настолько не верила, что книга выйдет, что даже уже и не волновалась, и не психовала. Не волнуюсь же я, в самом деле, из-за того, что мне не суждено пройти по проволоке! Или из-за того, что не слетать на Луну… Смешно, глупо психовать из-за того, что – нереально.

Да, в то время я уже трезво смотрела на вещи. Без иллюзий. И без детской самонадеянности, которая когда-то толкнула меня на такое опрометчивое, как я теперь понимала, обещание, данное Моему Клоуну: «Обязательно будут!» (Имелось в виду, что будут книжки, и не одна!)

– Мелькайте! – говорил мне Егор Исаев. – Вы слишком редко появляетесь, о вас просто забывают…

Вспомнилось, как Енгибаров читал мне когда-то стихи Жака Превера про Птицу. О том, что нужно нарисовать ветку и ждать, когда прилетит Птица. И Моему Клоуну очень нравилось, что «продолжительность ожидания не имеет нииикакого значения!» Ну что ж, буду ждать. Буду терпеливо ждать, ведь продолжительность ожидания не имеет никакого значения.

Вообще, я и не тороплю события, даже мысленно. Потому что меня мучит то, что моя книга хоть как-то, но всё же продвигается, а о книге Людмилы Фёдоровны – ни слуху, ни духу. Обещания Марка Максимова, которому я когда-то (летом 1973 года) вручила рукопись Людмилы Фёдоровны, оказались всего лишь обещаниями. Максимов был в восторге от стихов Людмилы Фёдоровны, которые вышли в альманахе «День поэзии», а Максимов как раз был редактором этого альманаха. На составление книги он дал Людмиле Фёдоровне всего неделю, и она спешно её составила и напечатала, и Максимов (вроде бы) отнёс её в издательство. После чего Людмила Фёдоровна смиренно (в течение многих лет!) ждала издательского решения. А Максимов из издательства вскоре ушёл.

И теперь рукопись вообще не могут найти! Секретарь говорит:

– Наверное, она сейчас у кого-то на рецензировании…

– А у кого? И как давно? – спрашиваю я. – Ведь прошло уже столько лет!

Секретарь долго роется в картотеке…

– А вообще-то, рукопись Окназовой почему-то не зарегистрирована… – говорит недоумённо.

Значит, Максимов её до издательства даже не донёс?? С трудом, после долгих поисков и расспросов, выяснилось, что вроде донёс, кто-то когда-то рукопись видел. Но рукопись бесследно утеряна…

– Как же так? – сокрушаюсь я.

– Ну что, такое бывает, – говорит секретарь. – Видите, сколько у нас тут всего? Шкафы ломятся!… Да, бывает, что рукописи теряются. Ну, пусть заново приносит.

Не забыть:

Как печатали с Антоном и составляли книгу Людмилы Фёдоровны… Антон влюбился в её стихи! Многие выучил наизусть. Особенно ему нравились стихи про февраль, и в нём – вот эти строчки:

Это крыло приводило Антона просто в восторг! Он с таким упоением произносил эту строчку: «И сладко чешется крыло!…», как будто в этот самый момент ощущал, как оно там у него чешется!…

А в Литконсультации с давних пор пылилась ещё одна моя рукопись. Это Борис Глебович когда-то предложил, чтобы я подготовила рукопись.

Сделала. Принесла. Он прочёл. И сказал: