В гробу лежал старый, усталый человек, смерть облагородила его облик, сделав его строже и чище. И, казалось, он чувствовал облегчение, что смерть наконец-то сняла с него утомительные вериги жизни, всю эту мишуру… Никто вокруг не плакал. Близких родственников у Николая Семёновича не было. И я подумала о том, что Кирилл Георгиевич, наверное, единственный из присутствующих в этом зале, кто помнил Тихонова молодым, талантливым, полным страсти и огня…
Прощаясь со старым другом, мой крёстный своим глуховатым голосом негромко произнёс свои любимые тихоновские строчки:
Там, в зале, мы столкнулись с Егором Исаевым, и он страшно удивился, увидев меня. Удивился до такой степени, что, когда я пришла в очередной раз в издательство, спросил:
– Я видел вас на похоронах Тихонова. Простите, а почему вы там оказались?
– Мы были знакомы.
– Знакомы?!
– Да, я была у него в Переделкино, мы общались.
– Вы были у него?! А как? каким образом?
– Всё очень просто. Мой крёстный дружил с Николаем Семёновичем ещё с Петербурга, с двадцатых годов.
– Это тот пожилой мужчина, с которым вы были?
– Да.
– Простите, а как же так получилось, что вы… Вы не говорили никогда о том, что знакомы с Тихоновым. Я даже не подозревал…
– А что тут было говорить?
Он смотрел на меня, не понимая.
– Ну… другой бы человек на вашем месте использовал такое знакомство, как козырную карту. Множество людей мечтало прорваться к нему… у него была такая власть! Заручиться его поддержкой означало очень много. По сути – всё!
Я смотрела на него, не понимая…
История про Птицу.
В начале февраля мы с Антоном подобрали на улице замерзающую птицу – молодого голубя, или, скорее, голубку, кроткую, терпеливую и тихую. Всё её небольшое тело было в наростах льда, лапки не держали её, глазки были мутными и закатывались. Она беззвучно умирала в снежной лунке, у водостока, скрытая от людских и кошачьих глаз громоздким сугробом…
Антон первый увидел её. Попытались её кормить (у нас всегда с собой кусок хлеба – на всякий такой случай) – голубка клюнула пару раз хлебные крошки и лишилась сил. Мы взяли её и принесли домой.
Отмыли от ледяных корок, усадили в ящик около батареи, сделали гнездо из ваты, накормили пшеном и хлебушком, напоили. В тепле она немного поклевала. Но долго дрожала наша голубка, не в силах согреться. Потом отогрелась и уснула.
И… прижилась. Через несколько дней глазки её повеселели, она немного прибавила в весе, стала выпрыгивать из своего гнезда и прятаться под батарею, где грела своё больное крыло.
Целых две недели мы радовались за неё и всё ждали, что она начнёт пытаться взлететь. Но попыток таких наша голубка не делала…
За это время мы очень привязались к ней. Антон просто ликовал и прыгал от радости, когда мы вынимали её из гнезда, убирали в ящике. Антон сам делал ей ватное гнёздышко и насыпал корм. С нежностью он гладил её пёрышки, головку, клюв. Когда же голубка пряталась от нас куда-нибудь под шкаф, или под кровать, Антон просто визжал от восторга.
– Как же мы её назовём, Антоша?
– Птица! – торжественно говорил он.
«Что делает наша Птица?» – это был первый Антошин вопрос по утрам. «Пойдём, погладим Птицу», «Пойдём, покормим Птицу», «Пускай Птица побегает!»
Сизая, кроткая голубка по имени Птица стала любимым членом семьи. Иногда мы мечтали и, одновременно, грустили о том дне, когда наша голубка «улетит к своей маме», как говорил Антоша.
А Птице нашей вдруг стало хуже. Крыло неожиданно и страшно опухло, опухоль стремительно перекинулась на грудку. Глазки голубки подёрнулись тоскливой дымкой. Есть почти перестала.
И я повезла Птицу в лечебницу, к доктору Айболиту. Антоша очень трогательно прощался со своей любимицей: «До свиданья, Птица! Выздоравливай!»
День выдался неприятно морозный и сырой, Птица сидела в сумке тихо, понимающе поглядывала на меня умными глазками, и вдруг начинала мучительно дрожать – то ли от холода, то ли от предчувствий, которые у нас с ней были, видимо, одинаковыми…
С трудом отыскала лечебницу. Которая оказалась симпатичным домиком в солнечном снежном дворике. Её привлекательный вид взбодрил меня. А Доктор Айболит оказался приятной и внимательной белокурой женщиной, в белоснежном, накрахмаленном халате. Я, ободрясь, вынула из холодной сумки тихую, безмолвную Птицу…
Диагноз, хоть я и готовила себя всю дорогу к самому худшему, был убийственный: Птица безнадёжна. Сустав раздроблен, выправить крыло невозможно, остановить воспалительный процесс невозможно… Летать никогда не будет, даже если и выживет, хотя выживет вряд ли. Оставить жить – значит, обречь на мучения. Лучше усыпить. Укол сделают в этом же здании, вход за углом.
Я вышла в солнечный, снежный дворик и почувствовала, что не могу дышать, меня душили слёзы… Птица, милая, бедная Птица… Я всё кружила и кружила вокруг уютной лечебницы, не в силах принять окончательное решение. Вернуться с ней домой? Но через неделю она умрёт мучительной смертью где-нибудь между шкафом и батареей, или не проснётся в своём ватном гнезде. И ей мука, и Антоше травма на всю жизнь…
Но ведь ты, Птица, ещё жива, дышишь, смотришь на меня понимающими глазками. Наверное, проголодалась… Почему-то особенно мучило меня то, что впопыхах я не захватила тебе ничего поклевать и плохо укутала тебя, а утро оказалось морозным, и ты мёрзла последние часы своей жизни… То, что ты опять начала дрожать от холода, и заставило меня повернуть за угол и направиться, хоть и нерешительно, но уже бесповоротно к двери, которая должна была разлучить меня с нашей Птицей, а для неё была чертой между жизнью и смертью…
Из двери, увидев меня, по-видимому, в окно, выскочил весёлый мужичок, с добродушным, даже приятным лицом, немного навеселе. Он принял бережно из моих рук Птицу, искренне посокрушался:
– Что ж ты, милый, захирел?
Взглянул сочувственно на меня:
– Не волнуйтесь, девушка, всё будет сделано, как надо, хорошо, без крови. Только денюжки нужны.
– Сколько? – спросила я, плача и тупея.
– Рупь, – улыбнулся милосердный, такой симпатичный и душевный палач.
«Значит, смерть стоит рубль», – подумала я, будто сделала для себя неожиданное открытие. Дала рубль. И всё стояла в каком-то страшном смятении, не в силах уйти.
– Может, оставить?… – промямлила я.
– Да нет уж, раз заболел, то так лучше. Да вы не волнуйтесь. Через две минуты вынесу, покажу, сами убедитесь: никакой крови…
– Не надо выносить!
И – побежала без оглядки… В каком-то пустом дворе села на заснеженные качели и долго плакала, пока не замёрзла. Ярко сияло солнце. Тётка в ярком цветастом платке чистила на снегу ковёр. Деревья ещё не стряхнули утренний иней. Снег сиял, небо сверкало, солнце больно резало глаза, тётка ширкала веником – и больше никаких звуков не долетало в этот дворик. А Птицы уже не было… Одной Птицей стало меньше на этой сверкающей, холодной земле. Пустая сумка оттягивала мне руку, и на душе было пусто и тяжело.
С трудом отыскала автобусную остановку и мучительно долго, целую вечность ждала автобуса, всё больше коченея…
На обратном пути пыталась убедить себя в том, что Птица умерла хорошо, без мук, что я всё-таки облегчила её участь, что мы украсили её последние дни любовью и заботой, но это почему-то совершенно не утешало.
Какой негодяй поднял на неё руку?