Когда он написал, то позвонил и сказал: «У меня тут машинка сломалась, можешь сама перепечатать? Тогда приезжай и забери». Когда я приехала в этот уютный дом на углу Малой и Большой Бронной, он сам открыл мне двери, и навстречу мне выскочил рыжий, в мелких кудряшках, пёс. «Вот, сын на помойке нашёл и притащил. У нас в семье все собачники. Ну, конечно, оставили… Посмотри в его глаза. Разве можно такого выбросить?»

Пёс был удивительно ласковый, он тыкался кудрявой мордой мне в колени, и это была третья в моей жизни собака, которую я гладила. Вообще-то у меня собакобоязнь. Но это была не собака – а существо, которое Творец вылепил из доброты и ласки. Это была сама доброта и сама ласка, одетые в собачьи рыжие кудряшки. Для смеха!

…Мы сидели за длинным столом, в комнате было много света и много книг (о, какая в том доме библиотека!… сказочная!), и немолодой человек с мягким, добрым лицом и удивительно проницательными глазами читал мне вслух то, что он обо мне написал. «Ну, как? я тут ничего не наврал? ведь всё так и было?» – спрашивал Юрий Владимирович после каждой второй фразы. И я, сгорая от смущения, кивала: да, так всё и было. От его хороших, добрых слов я чуть не плакала. А рыжий пёс тыкался мне в колени, и Юрий Владимирович сказал с усмешком: «Гляди, как он к тебе сразу прилип. К плохому человеку собака не прилипнет. Значит, я всё правильно о тебе написал».

На прощанье он подарил мне свою пластинку с разными песенками, смешными и грустными. (Которую потом у меня умыкнули, и я знаю, кто. Ещё бы! автограф самого Никулина!)

Он вышел меня проводить к лифту, и это было как-то очень тепло, по-домашнему, почти по-родственному.

А когда вышли «Лунные цирки», я, как и обещала, повезла их Никулину.

Почему-то никто не ткнулся мне в колени.

– А где же ваш рыжик?

– Жена повела выгуливать.

– Вот, как обещала, – и я протянула ему книжку.

Он воскликнул радостно:

– А у меня как раз вышла моя книга! Какое совпадение!

Я надписала ему свою тоненькую книжечку, он – надписал мне свою толстую.

И он опять вышел меня проводить к лифту, и, пока ждали лифта, он говорил, советуясь:

– Как считаешь, идти мне директором в цирк на Цветном? Мне уже шестьдесят тут исполнилось, можно бы и на пенсию. Я много лет мечтал: вот выйду на пенсию – времени будет свободного сколько хочешь – перечитаю всю свою библиотеку! Такая была мечта… А теперь вот и не знаю… Не хочется этот хомут на шею надевать – директорство.

– Но ведь уговорят, – сказала я.

– Скорее всего – да… – вздохнул он.

Тут открылся лифт, и мы попрощались.

Вскоре я узнала, что его действительно уговорили. И бывший клоун стал директором цирка.

Его большую автобиографическую книгу «Почти серьёзно» я прочла взахлёб, в очередной раз изумившись: «Ну, до чего же хороший человек!» Кстати, именно из этой книги я поняла, что первый клоун, которого я видела в своей жизни (в трехлетнем возрасте, в городе Днепропетровске) был именно Юрий Никулин!

Но это всё – и его предисловие, и моя книга – в будущем. Ровно через десять лет. А тогда, весной семьдесят первого года…

…Однажды, во время вечернего представления, Никулин шёл на выход – в манеж, а я торчала в боковом проходе, а он как раз тут и шёл, и он схватил меня за руку и потащил в манеж: «Пойдём вместе, споёшь им что-нибудь».

Никогда не забуду, как Никулин тащил меня за руку в манеж… Публика смеялась… Публика, небось, думала: так и надо. Никулин тащил… я упиралась…

– Ещё не пора! – говорила я ему. – Понимаете, ещё НЕ ПОРА!

– Нет?

– Нет.

– Ну что ж, – сказал он с сожалением, что экспромт не удался, и пошёл в манеж один – петь своё ежевечернее: «А нам всё равно, а нам всё равно!…»

Вот так вот. Не вышла! Мне это показалось несерьёзным: выходить в манеж, чтобы петь какую-то песенку… Уж если я выйду в манеж, то чтобы говорить со зрителями о САМОМ ГЛАВНОМ. О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ. КАК МОЙ КЛОУН!

Но если честно – было грустно. За упущенную возможность. Боже мой, я уже сегодня могла «выйти в манеж»!… Но ведь не для того же, чтобы потешать, я стремилась туда. Не к этому я себя готовила.

Вокруг – хохот, а у меня – слёзы на глазах. И долговязому клоуну с проницательным взглядом никак не удавалось рассмешить меня…

На протяжении всего сезона не удалось ни разу.

Я сказала тогда: «Ещё не пора!» Я не сомневалась (двадцать лет – не возраст сомнений), что моё место – там, в центре красного ковра, в скрещении горячих лучей прожекторов…

Нужно только выйти на ковёр во всеоружии!

И я придумывала репризы. Точнее – перекладывала на язык пантомимы свои стихи.

А стихи шли неудержимым потоком – только успевай записывать… В сумерках амфитеатра, во время утренних репетиций, я устраивалась поукромнее – и открывала свою тетрадку, с которой практически не расставалась.

…А дома, уже за полночь, когда младшая сестра засыпала, я зажигала настольную лампу – и на тетрадный лист ложился жёлтый круг горячего света…

Я сказала: «Ещё не пора!» Сказала так, не догадываясь о том, что давно уже стою посреди манежа. СВОЕГО манежа.

И когда я открываю свою потрёпанную тетрадку – это и есть мой выход. Ежедневный, еженощный… И на этом белом тетрадном листе, обожжённом единственным лучом ночного прожектора – также, как на красном ковре циркового манежа – не уйти от вопросов, не отвертеться, не солгать… И также, как клоун играет свою роль «из себя», – мне тоже не скрыться ни под какой маской. Да я и не стремилась…

Горькое – но и возвышающее в своей горечи – осознание: роль поэта почти ничем не отличается от роли шута…

Стихи, написанные в девятнадцать лет. Которые так нравились Моему Клоуну. Эти стихи ещё не разгадка, но – уже догадка. Словно бы взглянула на окружающий мир – из круга арены; словно бы ощутила на себе этот звенящий бубенцами шутовской колпак…